Избавление - Василий Соколов

Бусыгин сел в сторонке, чтобы не мешать охоте на крысу. Но узники не стали ждать, когда появится злополучное животное, задвигались на нарах, да и обладатель кома штукатурки перестал охотиться, тоже придвинулся к Бусыгину. Стали расспрашивать. Говорили на английском и французском языках. Степан не понимал, о чем его расспрашивали. Заросший бородою, с закругленными широкими бровями пожилой человек, намеревавшийся прикончить крысу, оказался французом. Он сказал, что сможет объясниться и по-немецки, знает немного русских слов. Бусыгин стал говорить с ним на том ломаном немецко-русском языке, дополненном жестами, на котором он, Бусыгин, научился говорить за время плена.

Француз спросил его, кто он по национальности.

- Русский я, из Сибири, - объяснил Бусыгин.

Заинтересовавшись, узник опустил на кусок штукатурки руку. В это самое время в норе показалась усатая крысиная мордочка. Бусыгин резким движением головы указал на нее французу, но крыса, уловив опасность, тут же скрылась.

- Русский - корошо, ошень корошо, - промолвил француз, снова поднимая руку со своим метательным снарядом.

Не утративший военной привычки, Бусыгин знал, что их могут подслушать, нагнулся и поглядел на дверь. Там, снаружи, неровной, какой-то ковыляющей походкой вышагивал часовой. Сквозь щель-отдушину для воздуха, проделанную под обитой жестью дверью, были видны только его высокие бордовые ботинки с частой шнуровкой.

Француз легонько потолкал Бусыгина в спину, приглашая к разговору, и, когда тот приподнялся, спросил:

- Война... Где театр?.. Ты? - ткнул он Бусыгина в грудь сдвоенными пальцами.

Узнав, что Бусыгин воевал в Сталинграде и там в обморочном состоянии захвачен в плен, узники опять загудели, и пожилой француз, которого, наверное, слушались, жестом прервал их разговор.

- Сталинграден - это корошо! Виктуар - победа! - восхитился он, уже обращаясь к Бусыгину.

- Вива! - воскликнул рыжеволосый парень, глаза которого засветились такими веселыми огнями, которые напоминали, что когда-то этот человек был полон незатухающего веселья, а теперь от него, былого, остались только горящие упрямыми искрами глаза да как-то странно усохшие от длительного недоедания щеки и нос.

- А охота знать, ты откуда, где тебя подцепили?.. - поинтересовался у француза Бусыгин.

- О, корошо! Мы - армия де Голля! Моя фамилия Туре... Мишель Туре... Ля гер. Локомотив, рельсы, эшелоны - вон! - взмахнул он рукой в воздухе. Маки... партизаны из департаментов Савойя, Верхняя Савойя, Корез, Дордонь... много-много нападать... Германская армия спать не мог! говорил француз.

- Братья, значит. Побратимы, как мы говорим, - дослушав его, произнес Бусыгин.

Укладывались на нары. К пытавшемуся уже задремать Степану кто-то подошел, и он разглядел черноволосого мужчину.

- Извини меня, - твердо, без мягкого выговора, зашептал мужчина. Предосторожность никогда не вредит. Я - армянин Анастас Казарян... И пожалуйста, отдыхай, - он крепко стиснул Степану руку и ушел.

В сумерках француз все-таки подкараулил и точным ударом сокрушил крысу и выкинул в щель, под ноги часовому в бордовых ботинках. Шаги приостановились: часовой, похоже, осмотрел крысу, потом пихнул к заключенным. Ее немедленно же выкинули обратно. Часовой прокричал что-то злое в щель между дверью и косяком, но дохлую крысу уже не водворил снова в барак.

Вечером принесли скудный ужин из свекольного варева и жидкого кофе, а ранним утром изнуренных и невыспавшихся погнали под конвоем в горы.

Заключенные работали в карьерах вручную, пользуясь кирками и лопатами, выламывали камень, нагружая им крохотные платформы, передвигающиеся по узкоколейной дороге.

Когда Бусыгин впервые разглядел отроги гор, возле которых располагался лагерь, у него сжалось сердце: эти горы до боли напоминали его родные места в предгорьях Алтая, к югу от Новосибирска, при горной речке Кондобе. Так же круто спадали они к реке, и слоистые горные породы тускло взблескивали в лучах оживающего весеннего солнца, так же темнели невысокими зарослями расщелины, так же вдали небо вплотную опускалось на сглаженные, лишенные острых вершин горы. Правда, эти горы были пониже да и более обжиты, чем горы на родине Бусыгина.

Возвращаясь из каменоломен в лагерь, Бусыгин брел в неровном строю. Как путами, сковывало его чувство адской усталости и обреченности, которое заставляло отрывать взгляд от гор, угрюмо и безразлично смотреть вниз, под ноги, - и вместе с тем крепло желание порвать неровный строй, оттолкнуть конвойного и, не думая о последствиях, не оглядываясь, забыв все, идти туда, где небо опустилось на горы, напомнившие ему горы его детства. Мысли эти и желания, наверное, отразились на его лице, в походке. Конвойный, крупноносый, рыжий немец, слегка потеснив его соседа, подошел к нему, толкнул в плечо автоматом, сказал предупреждающе: "Шнель! Шнель!"

Как с первых же дней убедился Бусыгин, работали в лагере не спеша. Черт его знает, зачем немцам этот камень, да еще под конец войны, но если он им нужен, значит, он во вред всему свободолюбивому человечеству. А поэтому камня старались нарубать точно столько, сколько было необходимо для того, чтобы заключенных не лишали пайка. Да и при случае, когда охрана отходила в сторону, кое-кто из заключенных, не жалея при этом сил, хоть и нелегко было добывать посредством кирки камень и на тачке поднимать его из глубокого карьера на поверхность, старался несколько добытых камней обрушить вниз, назад, в карьер. Таким образом, камня добывалось мало, но это никого из лагерной охраны не смущало.

Уже вечером Анастас Казарян, назначенный самими пленными старостой блока, - несмотря на изнуренность, очень красивый парень с блестящими черными насмешливыми глазами - подсел к нарам, приложил горячую руку к шее Степана, сказал с кавказским акцентом как бы в напутствие:

- Береги силы, сибиряк. Нервы держи в узле, слушайся умных людей... Меня слушай, а главное - никуда не суйся. Приглядывайся и береги, дорогой, силы. Вон те горы видел? - указал он за окошко под потолком. - Горы небольшие и невысокие, не такие, как наш Кавказ... Так вот, скоро перешагнут эти горы наши, и придет свобода.

И действительно, скорое завершение войны уже чувствовалось во многом: в том, как загорались лица заключенных при чудом проникших в лагерь вестях с фронтов великой войны, в нерешительности и робости, вдруг появившихся у охранников при обращении с военнопленными, в том, что кое-кто из немцев стал уже откровенно заискивать перед узниками, стремясь обеспечить себе к часу расплаты хоть сколько-нибудь приличную характеристику, позволяющую надеяться на снисхождение.

Приноровиться к лагерной жизни Бусыгину помогал тот же Казарян. По его команде, учитывая комплекцию Степана, иногда давали ему лишних полкотелка баланды и побольше каши из желудей, которые были собраны впрок и из которых лагерники приспособились делать нечто схожее с крупой. Казарян предостерег Бусыгина от близкого общения с одним из пленных маленьким, плюгавым, находящимся в бараке на подозрении в тайном доносительстве. Через несколько дней на нарах, рядом с Казаряном, оказалось свободное место, и они устроились бок о бок.