Голливудские триллеры. Детективная трилогия - Рэй Брэдбери

— Если очень постараться, можно подгадать время и приехать к самому концу фильма, — сказал Крамли.

Глава 19

Подгадывать ничего не пришлось.

Когда Крамли высадил меня у входа в так называемую другую церковь — в этот великий храм, сотканный из целлулоидной пленки, шума, веселья, романтики и слез… на красной китайской двери обнаружилась табличка «ЗАКРЫТО НА РЕКОНСТРУКЦИЮ». Рядом крутились несколько разнорабочих. На площади перед входом гуляли люди — примеряли свои подошвы к отпечаткам следов.

Крамли высадил меня, а сам куда-то смылся.

Я окинул взглядом ярко освещенный высокий фасад, стилизованный под китайскую пагоду. Китайского в нем было процентов десять, не больше, а остальные девяносто — сам Грауман. Коротышка Сид[407].

Этот мальчик-с-пальчик, восьмой гном и манчкин[408] кинематографа в одном лице… Метр с кепкой, непрерывно извергающий из себя километры кинопленки и фонограмм — то Кинга-Конга, визжащего на здании Эмпайр-стейт, то Колмана в стране Шангри-Ла[409]… Чертов пигмей, который дружил с Гретой Гарбо[410], Марлен Дитрих и Одри Хэпберн, одевал Чарли Чаплина и играл в гольф с Лорелом и Харди[411]…

Хранитель пламени[412], коллекционер тысяч единиц чужого прошлого, сумасшедший бетонщик, увековечивший оттиски звездных туфель и башмаков, король тротуарных автографов…

Я стоял прямо на вулканической породе — подо мной были следы призраков, оставивших потомкам свой размер обуви.

Целое поле, по которому тут и там бродили стайки туристов, со смехом примеряя свои ступни к бетонным отпечаткам.

«Действительно, чем не церковь», — подумал я. И прихожан здесь побольше, чем у Святой Вивианы.

— Раттиган… — шепнул я себе под нос. — Ты здесь?

Глава 20

Я слышал, что у Констанции Раттиган — самая миниатюрная ступня во всем Голливуде, а может, и во всем мире. Она всегда заказывала обувь в Риме, и ей два раза в год присылали ее авиапочтой — за это время старая как раз успевала раствориться от шампанского, пролитого особо страстными поклонниками. Маленькие ножки, изящные пальчики, кукольные туфельки…

Два крохотных следа, оставленные ею в бетоне у Граумана вечером 22 августа 1929 года, — лучшее тому доказательство. Обычно девушки, которые пытаются приложить свои туфли к этим отпечаткам, сразу начинают чувствовать себя великаншами — и в ужасе отходят подальше…

Надо сказать, довольно странное ощущение — оказаться вечером в одиночестве на площади у Граумана, — единственном месте во всем давно почившем, но так и не похороненном Голливуде, где потребители грез могут… сдать товар обратно.

Толпа заметно поредела. Наконец, метрах в семи от себя я разглядел отпечатки Раттиган. И похолодел.

Потому что как раз в этот момент какой-то лилипут в черном плаще и надвинутой по самые брови шляпе подошел и… засунул в них свои ботинки.

— Боже всемогущий, — вслух проговорил я. — Они влезли!

Лилипут стоял и тупо смотрел на свои лилипутские туфли. Пожалуй, это был первый случай за сорок лет, когда в следы Раттиган кому-то удалось поместиться.

— Констанция? — почти шепотом позвал я.

Плечи лилипута вздрогнули.

— Я рядом с тобой, — шепнул я, и это было похоже на рефрен из какой-то песни.

— Ты — один из них? — произнес голос из-под широкополой шляпы.

— Один из кого? — спросил я.

— Ты — смерть, которая меня преследует?

— Вообще-то, я — друг, который пытается тебе хоть как-то помочь.

— Я тебя давно жду… — продолжал голос, в то время как ноги продолжали стоять не двигаясь в бетонных следах Констанции Раттиган — будто приросли к ним.

— Как все это понимать? — спросил я. — Что за безумные догонялки? Ты действительно боишься — или просто валяешь дурака?

— Как ты можешь такое говорить! — произнес невидимый голос.

— А что? Что еще я должен думать про все эти ужимки и прыжки? — сказал я. — Между прочим, кое-кто вообще решил, что ты собралась писать мемуары и ищешь себе помощника. Так вот, если ты рассчитываешь на меня — уволь. У меня есть занятие получше.

— Что может быть лучше… чем я? — произнес совершенно упавший голос.

— Ничего, конечно, — и никто… Но скажи, ради всего святого: смерть правда гонится за тобой? Или ты просто пытаешься таким образом изменить свою жизнь — одному Богу известно, в какую сторону?

— Бетонные могилки дядюшки Сида. Они, конечно, лучше. Имена, под которыми ничего нет… Ладно, проехали.

— Может, ты хотя бы повернешься ко мне?

— Так я не смогу говорить.

— Или это новый способ меня заинтриговать? Но я пока так и не понял: наш погребальный сосуд наполовину полон — или наполовину пуст? Эти красные пометки в Книге мертвых сделал кто-то другой — или ты сама?

— Ну, разумеется, кто-то другой! Иначе с чего бы я так перепугалась? Эти мерзкие красные пометки… Я должна была просмотреть их все до одной — найти тех, кто уже умер, и тех, кто пока жив. Пока… Послушай, а у тебя не бывает такого ощущения, что… все уже — сливай воду, отсчет пошел?

— Только не для тебя, Констанция.

— Как раз таки для меня! Иногда вот ложишься спать этакой Кларой Боу[413], а утром просыпаешься, а вместо нее в зеркале какой-то… Ной, перебравший водки. Скажи, у меня сильно состарилось лицо?

— Да нет, очень даже красиво состарилось.

— А, теперь уж все равно… — Она махнула рукой и посмотрела в сторону Голливудского бульвара. — Когда-то здесь были туристы так туристы. А теперь… Шляются какие-то оборванцы в потертых рубашках. Все кончено, малыш. Венецию засыпали, фуникулер заржавел. Голливуд и Вайн… Да было ли это все вообще?

— Давным-давно… Когда в «Браун-дерби»[414] на стенах висели портреты Гейбла и Дитрих, когда все метрдотели сплошь были русскими князьями, а к парадному входу в своем двухместном авто лихо подруливал Роберт Тейлор с Барбарой Стэнвик[415]… И каждый, кто хоть раз ступал на перекресток Голливуд и Вайн, мог сказать, что наконец-то познал блаженство…

— Красиво говоришь, черт возьми. А хочешь знать, где была мамочка?

Она нырнула рукой под плащ и достала оттуда какие-то газетные вырезки. Я успел разглядеть Калифию и Маунт-Лоу.

— Я был там, Констанция, — сказал я. — Старик погиб под лавиной газет — прямо-таки смерть на тектоническом разломе Сан-Андреаса[416]. Сдается мне, что кто-то специально обрушил на него все эти штабеля. Не слишком почетное погребение. А Царица Калифия? Упала с лестницы… А твой брат — священник? Ты ведь была у всех троих — а, Констанция?

— Я не обязана тебе отвечать.

— Ну, хорошо, давай поставим вопрос по-другому. Ты любишь себя?

— Что…

— Вот послушай. Например, я — себя люблю. Да, черт возьми, я не идеален, но я ни разу в жизни не завалил никого в кровать, пользуясь своим положением. Мне все говорили: живи по полной, отрывайся! А мне это просто ни к чему. Даже если мне все подадут на блюдечке. Чем меньше грехов, тем лучше спится. Конечно, у меня тоже всякое бывало. Однажды, когда еще был маленький, сбежал от бабушки — удрал вперед на несколько кварталов, и она искала меня, пришла домой вся в слезах… До сих пор не могу себе простить. А еще — пнул своего пса, единственный раз в жизни. Прошло уже тридцать лет, а меня все еще мучает совесть. Но все же с таким списком грехов можно спать и видеть нормальные сны…

Констанция все так же стояла в своих бетонных следах.

— Боже мой… — сказала она. — Мне бы твои сны…

— А ты попроси — я тебе одолжу.

— Ты всегда был как ребенок… — сказала Констанция, — наивный, безответный, невинный младенец… За это я тебя и люблю. Что касается меня, то, думаю, это дохлый номер — пытаться получить ангельские крылышки у врат небесных — в обмен на черные грязные кошмары…

— На всякий случай уточни это у своего братца.

— Да что там уточнять… Он уже отправил меня в ад, тут, на днях…

— Ты не ответила на мой вопрос. Ты себя любишь?

— То, что я вижу в зеркале, мне нравится. Но то, что там, в глубине, за зеркалом, честно говоря, меня пугает. Я просыпаюсь от этого по ночам, оно стоит у меня перед глазами… Если бы ты знал, какое оно. Помоги мне…

— Но как? Я же не знаю, что есть что. Где ты, а где твое отражение. Что на поверхности, а что внутри.

Констанция попыталась переставить ноги.

— Погоди-ка, стой пока на месте, — сказал я. — Красный свет… Ты застряла в этом дурацком бетоне. Что же делать?

На моих глазах она с трудом вытащила ноги из туфель.

— О господи, на нас же люди смотрят! — воскликнула она.

— Да нет там никаких людей. Театр закрыт. Фонари еле светят.