Том 5 - Николай Лесков

«БЛУДЯЩИЕ ОГНИ

Пейзаж и жанр

Предчувствуя, что скоро будет свет,

Спешат толпой блуждающие тени.

Шекспир, Сон в Иванову ночь.

Вместо вступления

Прежде чем начать передвигать перед глазами зрителей мои туманные картины, я нахожу нужным сказать, кому принадлежит план открытия этой панорамы и вывеска, которая над нею выкинута.

Летом прошлого года в живописных окрестностях одного всеми позабытого заштатного городка поселились несколько петербургских семейств. В этом поселке был и я. Все мы здесь очень скоро перезнакомились и составили довольно короткий приятельский кружок, в котором были очень милые девицы, остроумные дамы и образованные мужчины. Словом, целое общество, и притом такое благоразумное и согласное, что в нем можно было обращаться, не вздыхая об одиночестве.

Мы обыкновенно ежедневно, спустя часа два после обеда, сходились в садовой беседке одного семейства, где хозяйка и ее сестра ежедневно давали нам бесплатные концерты, хотя, по правде сказать, они играли так хорошо, что могли бы назначать очень высокую плату за свою музыку.

Не прошло двух недель после нашего здесь устройства, как кружок наш увеличился еще одним членом, не из заезжих, а из туземцев: новый гость нашего клуба был блюститель маленького соседнего скита — монах отец Гордий.

В начале этого знакомства хозяйка дома сказала нам, что отец Гордий артист, что он пламенно любит музыку и знаток во всех искусствах.

— А главное, — добавила она, — он так играет на виолончели, что, слушая его, можно позабыть или, пожалуй, вспомнить о Давыдове и Серве. Мне случайно удалось с ним познакомиться и открыть его таланты, но я уверена, что все вы, вероятно, скоро будете благодарны и мне и этому случаю за то удовольствие, которое найдете в знакомстве с отцом Гордием.

Слова эти оказались вполне сбыточными: через несколько минут после этого разговора мы уже слушали грандиозные квартеты Гайдена, в которых превосходная виолончель отца Гордия участвовала, приводя слушателей в восторг и трепет.

— Какие звуки! — невольно шептали восхищенные слушатели.

— И какой монах! — добавляли слушательницы, не сводя глаз с играющего отца Гордия.

И действительно, монах был на загляденье и на славу: ему на вид нельзя было дать более сорока или сорока двух лет; он был высок ростом, строен, и я мог бы сказать, что он был «хорош собою», если бы не слыхал в этих словах чего-то банального и оскорбительного для недюжинного, благородного лица Гордия, а потому просто скажу, что он был очень благообразен. Это не было лицо строго соразмеренное и размеченное, в котором все на своем месте и все разрисовано по законам наилучшего колорита: лицо отца Гордия было простое, открытое, мужественное и честное лицо, линии которого не представляли никакой античной правильности в деталях, но поражали прекрасною гармониею умного и теплого выражения в целом. У него были большие ясные и очень добрые серые глаза, темнорусая бородка, и из-под клобука его виднелись такие же темные волосы с едва обозначившимися в них белыми нитями.

Наиболее авторитетные в деле вкуса дамы наши по поводу этих нитей уверяли, что отец Гордий нимало не потеряет, а напротив, выиграет от седины, что и казалось совершенно вероятным, так как красота этого человека гораздо менее зависела от переходящего и изменчивого рисунка, чем от неизменяемой прелести выражения.

Манеры отца Гордия были безукоризненны; речь тихая, мелодическая и серебристая; тембр звучного тенора чистый и глубокий, а обращение, исполненное тихой простоты, достоинства и вкуса, что этот человек, казалося, нигде не мог быть не на своем месте. Невозможно сомневаться, что с ним всем и везде должно быть легко и приятно, как легко и приятно было нам, которые с ним познакомились и в течение целого лета ежедневно наслаждались его музыкой и его беседой.

Отец Гордий стал между нас своим человеком, без которого все скучали, если он не приходил почему-нибудь к пятому часу, а в девять часов, когда он поднимался, чтобы идти в свой заштатный скит, мы также вставали и шли его провожать. Эти проводы целым обществом незаметно сделались нашею любимою вечернею прогулкою, после которой все расходились по домам, нередко задавая себе вопросы:

— Однако что же за человек этот наш отец Гордий? Откуда он и кто такой?

Из нас никто не сомневался, что он непременно человек хорошего происхождения и еще лучшего воспитания; но что могло в наши дни привести такого человека в монастырь? Неужели «влеченье — род недуга», или печальные утраты, или… Кому-то показалась вероподобною мысль, что отец Гордий удалением от света, вероятно, заглаживает какой-нибудь старый промах в своем политическом поведении. Но отец Гордий, когда ему на это намекнули, посмотрел серьезно в глаза говорившему и отрицательно покачал головою, взялся за свою виолончель.

Дамы были уверены, что в прошедшей судьбе молодого монаха играет важную роль какая-нибудь сердечная утрата, но об этом отцу Гордию никто уже не решился напомнить, и он сам всегда умел не допускать разговоров, которые ему не нравились.

— Но, боже мой, неужто теперь возможно повторение козловского «Чернеца», неужто в наши дни есть люди, которые пойдут искать целенья ранам сердца под кровом жесткой власяницы?.. Фи, это так несовременно! — рассуждали мы и решили, что это невозможно; а между тем превосходный отец Гордий был налицо перед нами, он живет, читает, пишет, его рукою с большим вкусом расписаны al secco[93] купол и стены его маленькой скитовой церкви; им переписан в строгом византийском стиле почерневший от времени иконостас; отца Гордия всякий мог видеть в основанной им при его монастыре школе, а в некоторые часы дня его можно застать в его чистенькой и очень хорошо меблированной келье или за мольбертом, на котором он пишет образ или этюд…»

Далее в рукописи с 7-й по 44-ю страницы отсутствуют. На странице 45-й, начинающейся со слов, «моего житья на воле…», идет продолжение четвертой главы.

Можно думать, что это вступление, столь важное для понимания завязки, идеи и эволюции героя повести, было исключено Лесковым по требованиям цензуры, так как в нем представлен слишком светским образ монаха отца Гордия. Вместо молитвы, поста и смирения, он в монастыре увлечен занятиями искусством — суетным и мирским делом по традиционной церковной морали.

Повесть «Детские годы» (или «Блуждающие огоньки») возникла в период разрыва с Катковым, пересмотра Лесковым своего творческого и идейного пути. «Я не знал: чей я?» — писал Лесков в начале 90-х годов, вспоминая это время. Для решения этого вопроса он почувствовал потребность вернуться «к свободным чувствам и влечениям моего детства», к годам киевской молодости, когда фрески древних художников впервые зажгли в нем огонь любви к творческому истолкованию мира. «Я блуждал и воротился, стал сам собою — тем, что я есмь» («Шестидесятые годы», 1940, стр. 381). Поэтому не случайно, что повесть о Меркуле Праотцеве — страстном и мятежном человеке, глубоко одаренном художнике, прошедшем через многие житейские испытания и очутившемся в келье монастыря, содержит много автобиографического материала. Действие в ней протекает в основном в Киеве в 40-50-е годы. В 1849 году здесь впервые появился и юноша Лесков. Так же, как и герой повести, Лесков и о себе мог сказать, что этот город «в течение десяти лет кряду был моею житейскою школою».

В повести ставится широкий круг вопросов социального и морально-этического характера. Основное внимание в ней уделено вопросу воспитания и поведения человеческой личности в условиях, когда «справедливость покуда лишь хорошая идея, осуществления которой в толпе нет». Повесть проникнута страстным стремлением к самостоятельности своего жизненного пути. Она призывает не к бегству от жизни, а к активному участию в ней, испытанию всего того, что положено изведать человеку, — выпить до дна свою «жизненную брагу». Отступление от своего пути может принести несчастье как самому себе, так и близким. Этот путь раскрыт Лесковым на примере матери героя — Екатерины Васильевны, ее любви к художнику Филиппу Кольбергу. Она не ответила своему естественному чувству, не смогла преодолеть светской условности, господствующей морали, увлеклась своим самоотвержением и вынуждена была жестокой карой искупить «свое самовластье над собою». По пути ложного самоотвержения она вела и Кристю Альтанскую. Но Кристя нашла в себе силы отречься «от прав на почет и уважение», взять «себе бесславия», но поступить по велению своего сердца.

Повесть «Детские годы» задумана Лесковым как философское и жизнеутверждающее произведение. Это особенно видно из эпиграфа рукописного варианта.