Современный болгарский детектив - Андрей Гуляшки

Наступил день экзамена. Мы снова вошли первыми. Божидар получил четверку, а я вынудил профессора слушать меня полчаса и дважды обтирать лоб белым носовым платком.

— Коллега, уголовное право невозможно выучить, вот почему каждый год я ставлю только по одной пятерке с плюсом!

Он ее подарил мне. Помню, что я пришел в неописуемый восторг, ощутил свободу и прилив сил; я переборол в себе неуверенность, забыл, что я мужик по происхождению, самоутвердился перед беспристрастным профессором, поборником знаний. Я вышел в коридор, мне хотелось кричать, шум доносился до меня слабым эхом, словно я попал в пещеру. «Вот я и добился, добился... — повторял я. — Но только чего?» Я задумался на мгновение, подождал, пока уляжется во мне волнение, и ответил:   «Н а с т о я щ е й   п о б е д ы!»

Приятно и радостно вспоминать об одержанных победах... Вода на мне высохла, но я взмок от жары. Мне следовало причесаться, затянуть галстук, надеть свой траурный пиджак и явиться с докладом к Шефу. В эту минуту я ненавидел Божидара как начальника, с его всевидящей близорукостью и злой насмешливостью, потому что я потерпел поражение.

«Видно, умение добиваться побед — привилегия молодых!» Искренов срезал меня на первом же экзамене, и переэкзаменовки не будет. Я должен удалиться. Забрать свои вещи, которыми заполонил кабинет, — будильник, фотографию Элли, пакетик с питьевой содой; распрощаться с письменным столом и сейфом, со своим ремеслом — выявлением и разоблачением человеческих пороков — и обречь себя на бездействие, на долгое, тягостное умирание.

Я закурил сигарету. Померкшее за несколько часов солнце переместилось, и темная тень от решетки подкралась сейчас к креслу, в котором я сидел. Я снова почувствовал себя зажатым в тиски невидимой неволи, и эта зловещая тень, подобно паутине, обволакивала меня. Она стала в моей жизни предвещающим беду символом, который мне сейчас предстояло разгадать. Кто я такой? Почему я почти с упоением, наслаждением слушал витиеватые речи Искренова о свободе? Почему я, бездушный, очерствелый служитель правды, позволил себе испытать сочувствие к этому циничному и безнравственному человеку?

Я посмотрел на оконные решетки, выкрашенные в ослепительно белый цвет. Охраняемый ими, я провел здесь тридцать пять лет. И вдруг меня озарило: «Да потому что   я   т о ж е   з а к л ю ч е н н ы й! Эти проклятые преступники отняли у меня все: лишили меня воображения, превратили мою интуицию в орудие грубого обмана, а мое завидное трудолюбие — в скучную, досадную привычку. Я водворял их в тюрьму, но они там сидели год, два, пять (до очередной амнистии),   в   т о   в р е м я   к а к   я   с м о л о д у   п р и к о в а н   к   э т о м у   к а б и н е т у,   к о т о р ы й   н е   ч т о   и н о е,   к а к   р о с к о ш н а я   к а м е р а! Господи, как трудно служить добру!..»

Я полюбил свою неволю, что вызывало во мне одновременно ужас и удовлетворение. И все равно, если бы мне пришлось начать все сначала, я бы снова вернулся сюда, за эти долговечные, бездушные решетки, в ожидании очередного Искренова, который своим циничным откровением способен осквернить мою веру и внести смуту в мою озябшую душу.

Я встал, подошел к зеркалу и низко поклонился своему скорбному отражению...

9

Мы съели бутерброды, бисквит и торт, которые Мария приготовила с усердием и любовью. Мы выпили две бутылки водки и открыли шампанское, которое я купил в гастрономе на углу. В зале заседаний было душно, августовская жара изнуряла, казалось, даже предметы.

Шеф выдал длинный и назидательный тост, коллеги расчувствовались, а я покрылся потом. Я ощущал в душе холодную торжественность, словно присутствовал на похоронах незнакомого, но всеми уважаемого человека. Секретарша Шефа прослезилась и распаковала чайный сервиз, приобретенный для меня в Художественном салоне. Он был изящным и легким, из тонкого фарфора, напоминающего нежное женское ушко. Я сухо поблагодарил. Все решили, что раз церемония закончилась, то меня уже здесь нет, и постепенно разошлись. Оставшись вдвоем, мы с Шефом устроились на разных концах длинного стола, на зеленой скатерти которого царил беспорядок.

— Надеюсь, мы теперь будем встречаться чаще, — уныло произнес Божидар.

— Конечно, но при условии, что ты не будешь снимать своих достопримечательных очков... чтобы не видеть, как ты испепеляешь меня взглядом.

Шеф закурил сигарету из золотистой пачки, недовольно затянулся и положил ее по привычке в пепельницу.

— Не расстраивайся, Евтимов, забудь этого пройдоху Искренова! Его будут судить за получение крупных взяток и за экономический шпионаж. Он схлопочет самое маленькое годиков пятнадцать.

— Я не расстраиваюсь...   я   д о в о л е н,   ч т о   е г о   в с т р е т и л!

Божидар поднялся, обошел стоявшие в беспорядке стулья, сунул руку в карман и вытащил черную бархатную коробочку.

— Это тебе от меня, на память о нашей дружбе. — В его дрожащем голосе чувствовались нежность и смущение. — И расставании, которое, надеюсь, нас сблизит.

Это были роскошные электронные часы, элегантные, с очень сложным механизмом.

— Я тронут до слез.

— Там есть и будильник.

— А кого ему будить?

Божидар сразу понял меня, им овладело мучительное чувство вины, и он закашлялся. Он не осмелился посмотреть мне в глаза, но и не снял своих массивных очков.

— С кем я теперь останусь?

В этот момент я почувствовал, что он по-настоящему одинок.

— Со справедливостью, Божидар...

Я холодно, почти по-деловому пожал ему руку и, не оборачиваясь, вышел. Мне надо было заглянуть в свой кабинет и забрать фотографию Элли и полупустую пачку питьевой соды. Я решил оставить старомодный будильник своему преемнику. Будильник ему пригодится: ходит он исправно и по-своему символизирует собой человеческую пунктуальность.

10

Камеры подследственных находятся на территории тюрьмы, но их немного, и они собраны в отдельном крыле здания. Офицер, молоденький капитан с голубыми рыбьими глазами, посмотрел на меня бесстрастно: или не знал, что я уже на пенсии, или делал вид, что не знает. Я всем тут примелькался. Тридцать пять лет я приучал себя к порядку и дисциплине, а сейчас самовольно их нарушал.

— Разумеется, товарищ полковник, — сказал неуверенно паренек. — Если требуется...

Железная дверь издала скрип и закрылась у меня за спиной. Милиционер вел меня по гулкому коридору, где стоял дух казармы и молодых, здоровых арестантских тел. Старшина отпер одну из дверей и, почесав затылок, сказал:

— Проходите, товарищ полковник, я вас здесь подожду.

Я вошел.

Камера была узкой и длинной, светлый квадрат окна был окован крепкой решеткой. Я знал, что камера выходит в   т ю р е м н ы й   п а л и с а д н и к   с жухлой зеленью, до которого простирается местная свобода. Искренов, склонившись над столом, что-то писал. В его взгляде я прочитал удивление, которое сменились радостным оживлением.

— Гражданин Евтимов! — воскликнул он. — Какая приятная неожиданность! Чему я обязан такой честью?.. Я никогда не слышал, чтобы гора шла к Магомету.

— Вы, наверное, наблюдаете за ползущими муравьями?

— О нет... Стоит за ними понаблюдать, как они становятся скучными. Я только что написал письмо своей дочери. Навряд ли оно поднимет ее дух, но я хочу, чтоб она верила, что я жив и все еще существую.

Он сложил вчетверо листок, осторожно, почти любовно спрятал в конверт и, проведя языком по краям, заклеил его. Потом легко встал и подошел ко мне.

— Простите меня за неучтивость, но я, к сожалению, не могу вам ничего предложить. Вы сами видите, меня навсегда лишили возможности быть гостеприимным. Садитесь на кровать или, если хотите, на этот расшатанный стул.

Он был на шаг от меня. Я представил себе, как прозвучала моя пощечина — громко, словно пистолетный выстрел; я почти увидел, как Искренов пошатнулся. И тут же физическая боль и изумление схлынули с его лица, а на губах мелькнула знакомая надменная улыбка.

— Вы пришли, чтобы меня ударить? Вам, гражданин следователь, должно быть известно, что рукоприкладство наказуемо...

— Если им занимается официальное лицо, но я с сегодняшнего дня пенсионер. Если бы я это сделал, вы могли бы обратиться с жалобой в товарищеский суд по месту жительства... Только сначала вам надо было бы отсюда выйти.

Он задумчиво погладил себя по щеке, и взгляд его затуманила тайная, не слишком сильная печаль.

— Я сделал все возможное, чтобы сблизиться с вами. И верил, что стал вам симпатичен.

— Именно поэтому мне и хотелось вас ударить, Искренов!

Он моментально все понял, этот умный, интеллигентный человек, навсегда искалечивший себе жизнь! И я был рад, что он понял.

— Последняя к вам просьба, гражданин Евтимов... — Голос его вдруг сорвался. — Передайте мое письмо дочери. Так оно скорее дойдет.