Рассказы народного следователя - Георгий Лосьев

Георгий Александрович Лосьев

Рассказы народного следователя

Художники Р. П. Акопов и Э. С. Гороховский

Западно-Сибирское книжное издательство

Новосибирск, 1964

ПРИНЦИПИАЛЬНОСТЬ

Лето тысяча девятьсот двадцатого года в Западной Сибири выдалось особенно жарким.

С полудня от раскаленной земли поднимался палящий зной и до вечера в воздухе висело мутное марево, и не понять было: пыль никак не может осесть на покрытую трещинами землю или рассветные ветры принесли на степные просторы из таежных дебрей пожарную гарь?

…Июль. Пятнадцатое число.

По пустынному тракту, что продолжил в Сибири скорбную российскую Владимирку, шагает путник – малорослый усач лет сорока, одетый в песочного цвета старинный азям с бархатной оторочкой, в синем крестьянском картузе. Лицо монгольского типа, с легкой скуластостью и частой сеткой мелких морщинок, рассекающих кожу вдоль и поперек. Морщины впитали в себя дорожную пыль и от этого стали еще глубже и резче. Усы у путника рыжеватые, приметные: торчат, словно у кота или таракана, а вот бровей совсем нет, будто спалили нарочно. Такие безбровые среди татар не в редкость и у башкир встречаются, но вообще на Руси не часты… Но путник – русский.

В этом убеждаешься, взглянув на нос, – тонкий и хрящеватый. И глаза – русские голубые глаза, широкие и открытые, – свидетельствуют: русак..

А что особенно приметно в путнике – так это золотой зуб, нет-нет да и сверкнет, когда путник останавливается и, прислушиваясь, начинает разговаривать сам с собой, как это случается с людьми, привыкшими к душевному одиночеству.

– Все еще палят, мерзавцы! Какое дело погубили! Какое великое дело!

И прислушивается зачем-то…

А из степной дали несутся на дорогу отзвуки ружейной пальбы: где-то кто-то в кого-то нескончаемо стреляет, хотя и белый день, а не темная ночь.

Дойдя до придорожной березовой молоди, пешеход остановился. Рукавом азяма размазал по лицу грязный пот и достал из брючного кармана старинные часы «варшавского золота» с тремя крышками. На одной из крышек было выгравировано: «Дорогому педагогу и наставнику Аристарху Евдокимовичу Козлову в день ангела от учащихся Томского высшего начального училища».

– Полдень, – вслух констатировал пешеход, – пожалуй, и отдохнуть можно и покурить… Черт! Ну и парит! А в небе – ни тучки, ни облачка…

Он спрятал часы и, вытащив из другого кармана фляжку, наполненную мутноватой водой, сделал несколько экономных глотков… Вода была теплой. Присел на дорожную бровку под кустиком и начал было свертывать цигарку, но тут же вскочил, вглядываясь в сгусток пыли за далеким дорожным поворотом.

– Едет кто-то… Совдепский недобиток или разъезд этих болванов? Впрочем, и то и другое здесь вряд ли… Слишком близко от города уже… А красные? Красные только со стороны города… Нет, кто-то приватный… в ходке.

Попутная упряжка была находкой: в уезде бушевало пламя антисоветского Колыванского восстания… Не то время, чтобы достать подводу.

Вскачь шпарит! Комиссаришка какой-нибудь в город спасается… Что ж, попробовать?

Он встал посреди дороги и поднял обе руки вверх. Упряжка с галопа перешла на рысь и остановилась.

– Чего тебе? – крикнул возница, рослый цыганистый парень, столь густо покрытый пылью, что белки глаз и зубы сверкали, словно у негра.

Усатый успел заметить, что парень потянул к себе из нередка обрез-берданку, и вдруг радостно воскликнул:

– Афанасий! Селянин! Ты ли это, дружище?!

Цыганистый метнул бердан обратно под козлы, и не то чтобы обрадовался, а приятно удивился:

– Лександр Степаныч? Гляди-ка. И впрямь – ты! А усы-то отрастил! Не враз и признаешь…

– В город, Афоня?

– Такая планида мне нынче, Лександра Степаныч… Больше некуда…

– Прихватишь попутно?

– Спрашиваешь! Вались в ходок.

Пешеход вскочил в плетушку ходка, парень гаркнул породистому рысаку игреней масти: «Ходу, Буран!» И упряжка окуталась облаком пыли.

Так случайно свела судьба на колыванском тракте давних знакомцев: знаменитого по Томской губернии конокрада Афоньку Селянина с бывшим начальником уездной колчаковской милиции Александром Степановичем Галаганом.

– Ты сейчас из Колывани, Афанасий? – перебивая топот копыт, осведомился Галаган.

– Из ее. А вы?

– Тут… в округе побывал. Значит, воюете с советской властью?

– Собираются, Лександр Степаныч…

– А палят в кого? В своих коммунистов?

– Своих уже побили. От радости палят – в белый свет, что в копеечку… пьяные.

– Так… Резвятся, следовательно… А ты почему не резвишься? Воевать с советской властью не хочешь?

Конокрад хитро подмигнул:

– Мне недосуг, Лександр Степаныч.

– Все воруешь? А как при советской власти-то… получается? У них ведь строгости: Чека взяток не берет… Впрочем, по лошадке этой вижу, что получается у тебя и при совдепии.

Селянину такой разговор не понравился. Пустив рысака шагом, склеил самокрутку, осведомился ядовито:

– А вы, Лександр Степаныч, все бродяжите? От есерской шатии?

– Гм! Почем ты знаешь, что я бродяжу?

– Слухом земля полнится. Знаю. И о том знаю, что вы по весне в Колывань приезжали – сбивать наших мужиков в свою есерскую веру… Да не вышло у вас. Рассказывали мне, что наши ваших поперли…

– Кто рассказывал?

– Васька Жданов, прасол. Он – член штаба…

Попятились колыванские купчишки… Они ить что желают, Лександр Степаныч? Они желают так: пущай советская власть… только – ихняя. Штобы без бедноты, без разверстки, без комиссаров и без коммунистов-большевиков. А есеры…

Галаган рассмеялся.

– Стал и ты разбираться в политике, Афоня! А сам за кого? За советских с большевиками, за «советскую без комиссаров» или за народную власть с выборами от всех сословий?

Афоня ответил сумрачно:

– А мне, вообще, эти думки, Лександр Степаныч, без надобности… Своих дел хватает по горло…

– Опять тюрьмой попахивает, деляга?

– Так ведь не нами сказано: «От тюрьмы да от сумы не отказывайся».

В беспокойной и полной случайностей Афонькиной жизни тюрьма и воля всегда шли, как говорят моряки, на параллельных курсах». Сперва Афоньку арестовывали чины департамента полиции. И сам того не ведая, Селянин обзавелся регистрационно-дактилоскопической картой, составленной Томским сыскным отделением. В карточке были две фотографии – фас и профиль, указание о том, что Селянин вероисповедования православного и происходит из податного крестьянского сословия, что ему в девятьсот шестнадцатом году сравнялось двадцать шесть лет и что он не обучен грамоте даже в объеме «аз-буки-веди».

Далее следовало множество дат и сообщений такого рода: «Задержан с мерином семилетним, масти карей, левое ухо порото. Освобожден за ненахождением владельца», «Арестован с жеребцом на базаре. Жеребец племенной, кровный. Масти вороной, тавренный буквой «П». Хозяина не нашли. Освобожден до выяснения»; «Привлекался к следствию по ст. Уложен. о наказан. уголовн.»; «Доставлен с отобранным бесхозным конем из Павлодара. Обои ухи пороты, масти рыжей. Объявление о розыске владельца сделано. Подозреваемый освобожден».

Так длилось долго… Арестов много, но так, чтобы всерьез, – нет… Денежки у Селянина водились всегда…

Потом пришел девятьсот семнадцатый год. Профессиональных деятелей царского сыска сменили гимназисты милиции Керенского. Эти не столько ловили жуликов, сколько рассуждали о благах свободы, а когда, случайно прихватили Селянина с краденым серым в яблоках, такой выкуп заломили, что только ахнул Афонька… Вот-те и свобода! Однако откупился…

Наконец в девятьсот восемнадцатом конокрада взяли с поличным красногвардейцы, но поступили удивительно: отобранную при аресте гнедую тройку не присвоили, а раздали окрестной бедноте. Кому конь пришелся, кому – тарантас, кому – хомут да шлея, а дугу (расписная была дуга, золотыми разводами по зеленому и с валдайским шаркунцом) почему-то отдали безлошадному пьянчужке бобылю.

Тройка была украдена у именитого томского купца-миллионщика, лошади отличались роскошными статями, и от красногвардейской филантропии Афонька пришел в сильное расстройство. Ну, диви ба, красногвардейцы себе разобрали лошадок: так уж от века ведется… А то рассовали черт знает кому – деревенской голодранщине!

Своему допросчику, рослому солдату с угрюмым взглядом и щербатым ртом, сказал:

– Это что же вы творите?! Может, и впрямь мечту заимели на свой аршин людишек перекроить – пожалста, с вашим удовольствием, а мне которое дело? И выходит: ты пластайся, трудись, а он, тварина, на печке сидя…