Плаха да колокола - Вячеслав Павлович Белоусов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она, старше его на три года, чуть опережала его, а он, не зная того, догонял и будто шёл по её следам… Но она умерла. На её похоронах он стонал, повторяя как в бреду: «Зачем было умирать Ларисе, великолепному редкому человеку?..» В одном из некрологов писалось: «Ей нужно было бы умереть где-нибудь в степи, в море, в горах, с крепко стиснутой винтовкой или маузером…»
А ему?.. Сколько осталось жить ему самому в этом беспокойном, переполненном подлостью и ядом мире? Сколько, если он всё же допустит ошибку, так и не разгадав коварной загадки не ведавшего жалости и не дарящего пощады никому человека по имени Енох Иегуда?..
XI
Чопорным аристократом теплоход описал полукруг у зелёного островка напротив пристани и, галантно отгудев приветствие, начал лавировать, пришвартовываясь. С нижней палубы донёсся шум сотен ног, гам драчливых голосов — народ натерпелся и рвался на берег. Матросы, схватившись за руки у выброшенных сходней, поругивались, сдерживая особо горячих.
Кольцов, проспав выбежать заранее на палубу и с борта полюбоваться городком сверху, оторвался от иллюминатора, взглянул на столик, заваленный бог знает чем, и схватился за голову: сплошной беспорядок от чайника, чашек с недопитым чаем, сладких московских сухариков и остатков продуктов до вороха бумаг — обычная обстановка, когда, внезапно сражённый пафосом творчества, он работал, не помня себя. В эту ночь как никогда его словно прорвало; то, что не давалось, вдруг ринулось настоящим потоком на бумагу, и рука едва успевала за карандашом в немевших пальцах…
Вместо того чтобы, как обычно, мучиться бессонницей и метаться по каюте, словно загнанный зверь в клетке, он, пересилив себя, накануне сел к столу; невесть откуда явилась яркая нужная фраза, мысль полетела сама собой и строки помчались по бумаге… Половина строптивого очерка родилась из ничего; уже запоздно в изнеможении он свалился на койку и забылся сном. Удивительно, но, проспав всего три или четыре часа и проснувшись от гудка теплохода, впервые он выспался и, полный бодрых сил, бросился куражиться под умывальник…
Вежливо постучавшись, двое в знакомой форме приоткрыли дверь его каюты и замерли в нерешительности.
— Входите, входите, товарищи! — крикнул он, обернувшись и устыдившись своего раздетого вида, но старший козырнул без выражения на лице:
— Мы подождём, товарищ Кольцов, — и притворил дверь.
Он бросился одеваться, прибирать каюту, упаковывать чемоданы, в спешке швыряя всё без разбору, что попадалось первым под руку, но написанные листки от первого до последнего собрал бережно и уложил в планшет, который всегда держал при себе и возил в каждую командировку.
«Ну, вроде всё», — отдышался наконец он, застыл на мгновение у зеркала, поправил галстук и чуть тронул расчёской гладкие, привыкшие держать форму волосы. Сел на стул, соблюдая минутную традицию, и, распахнув дверь, выставил первый чемодан.
Смуглолицый и усатый, старший по званию, принял его и зашагал к выходу. Светловолосый, всё время смущённо улыбавшийся, подхватил второй и замер, пропуская гостя вперёд. Так они и продвигались далее — он в середине с планшетом и переживавший — как же, под конвоем! — двое спереди и сзади, молчаливые и высокие.
На берегу, не опуская чемодан на землю, старший, словно очнувшись, остановился и развернулся:
— К нам? Машина у пристани.
— А если бы прогуляться? — сняв шляпу, стал он обмахивать разгорячённое лицо, быстро схваченное местным жгучим солнцем. — Вещички свои вам доверяю. Доставите по назначению. Гостиницу какую забронировали?
Они переглянулись, явно не понимая.
— Я бы до центра пошатался; слышал, тут у вас всё близко. Ради творческого, так сказать, процесса. Настраивает, знаете ли…
Странно, ему представлялось, что о его приезде в город давно известно кому следовало, власти должны были бы распорядиться соответствующим образом, прислать из своих; оркестрика, конечно, не нужно, как и дамочек с цветами, но редактор местной газеты, наконец, журналист завалящий, от которого можно было бы вытянуть местные слухи и сплетни, в его работе не лишнее… Однако ничего такого не наблюдалось, на него никто не обратил внимания даже при этих бравых молодцах из грозной конторы… Мелькали в толпе милицейские фуражки, но и тех было раз, два и обчёлся, да и они скоро схлынули с озабоченными прибывшими и радостными встречающими.
Пока их троица приостановилась, подтянулись с теплохода совсем отставшие: примелькавшийся в ресторане герой-любовник, куривший из мундштука и запомнившийся фразами: «Сказать вам, что мне нравится? Но разве это можно выразить словами…», московская управдельша, затеявшая попутный флирт с персом, отчего сама теперь была не рада, поэтому, спрятавшись за дерево на берегу, повторяла: «Нет и нет! Пожалуйста, оставьте!..» В завершении вывалились и здесь неразлучной группой трое слегка подвыпивших ресторанных артистов: слепые Бредунов и Башилова с матросом-танцором Чудиловым и пианист в чёрных очках, поддерживавший за талию маленькую женщину в видавшей виды шляпке, исполнявшую ресторанной публике изжёванными губами:
Ей граф с утра фиалки присылает.
Он знает, что фиалки — вкус мадам…
Ансамбль продефилировал медленно, со вкусом, как и подобает приезжим артистам, и Кольцов очнулся:
— Ну, что мы решим?
— Велено было вас сопровождать, — невнятно выдавил из себя старший. — Насчёт погулять распоряжений не было, а товарищ Кастров-Ширманович ожидает у себя.
— Хотел я душу порадовать в первый день приезда, — махнул рукой без особого огорчения Кольцов, — но, видимо, вы правы. Нельзя забывать о долге! Везите меня в тюрьму!
— В следственный изолятор?
— А что вас удивило? Разрешение на встречу с арестованными при вас?
— Конечно, — полез в карман старший.
— Вот и славненько, — взяв бумагу, Кольцов долго и тщательно её изучал, проявив особую щепетильность к подписи и печати. Этому с некоторых пор он был приучен, побывав в одной из тюрем, работая над
