Идиот - Федор Михайлович Достоевский

– Да зачем теперь рассвет, когда на дворе и без него читать можно? – заметил кто-то.

– Затем, что мне надо краешек солнца увидеть. Можно пить за здоровье солнца, князь, как вы думаете?

Ипполит спрашивал резко, обращаясь ко всем без церемонии, точно командовал, но, кажется, сам не замечал того.

– Выпьем, пожалуй; только вам бы успокоиться, Ипполит, а?

– Вы всё про спаньё; вы, князь, моя нянька! Как только солнце покажется и «зазвучит» на небе (кто это сказал в стихах: «на небе солнце зазвучало»?[231] бессмысленно, но хорошо!) – так мы и спать. Лебедев! Солнце ведь источник жизни? Что значат «источники жизни» в Апокалипсисе? Вы слыхали о «звезде Полынь», князь?

– Я слышал, что Лебедев признаёт эту «звезду Полынь» сетью железных дорог, распространившихся по Европе.

– Нет-с, позвольте-с, так нельзя-с! – закричал Лебедев, вскакивая и махая руками, как будто желая остановить начинавшийся всеобщий смех. – Позвольте-с! С этими господами… эти все господа, – обернулся он вдруг к князю, – ведь это, в известных пунктах, вот что-с… – И он без церемонии постукал два раза по столу, отчего смех еще более усилился.

Лебедев был хотя и в обыкновенном «вечернем» состоянии своем, но на этот раз он был слишком уж возбужден и раздражен предшествовавшим долгим «ученым» спором, а в таких случаях к оппонентам своим он относился с бесконечным и в высшей степени откровенным презрением.

– Это не так-с! У нас, князь, полчаса тому составился уговор, чтобы не прерывать; чтобы не хохотать, покамест один говорит; чтоб ему свободно дали всё выразить, а потом уж пусть и атеисты, если хотят, возражают; мы генерала председателем посадили, вот-с! А то что же-с? Этак всякого можно сбить, на высокой идее-с, на глубокой идее-с…

– Да говорите, говорите: никто не сбивает! – раздались голоса.

– Говорите, да не заговаривайтесь.

– Что за «звезда Полынь» такая? – осведомился кто-то.

– Понятия не имею! – ответил генерал Иволгин, с важным видом занимая свое недавнее место председателя.

– Я удивительно люблю все эти споры и раздражения, князь, ученые разумеется, – пробормотал между тем Келлер, в решительном упоении и нетерпении ворочаясь на стуле, – ученые и политические, – обратился он вдруг и неожиданно к Евгению Павловичу, сидевшему почти рядом с ним. – Знаете, я ужасно люблю в газетах читать про английские парламенты, то есть не в том смысле, про что они там рассуждают (я, знаете, не политик), а в том, как они между собой объясняются, ведут себя, так сказать, как политики: «благородный виконт, сидящий напротив», «благородный граф, разделяющий мысль мою», «благородный мой оппонент, удививший Европу своим предложением», то есть все вот эти выраженьица, весь этот парламентаризм свободного народа – вот что для нашего брата заманчиво! Я пленяюсь, князь. Я всегда был артист в глубине души, клянусь вам, Евгений Павлыч.

– Так что же после этого, – горячился в другом углу Ганя, – выходит, по-вашему, что железные дороги прокляты, что они гибель человечеству, что они язва, упавшая на землю, чтобы замутить «источники жизни»[232]?

Гаврила Ардалионович был в особенно возбужденном настроении в этот вечер и в настроении веселом, чуть не торжествующем, как показалось князю. С Лебедевым он, конечно, шутил, поджигая его, но скоро и сам разгорячился.

– Не железные дороги, нет-с! – возражал Лебедев, в одно и то же время и выходивший из себя, и ощущавший непомерное наслаждение. – Собственно одни железные дороги не замутят «источников жизни», а всё это в целом-с проклято, всё это настроение наших последних веков, в его общем целом, научном и практическом, может быть, и действительно проклято-с.

– Наверно проклято или только может быть? Это ведь важно в этом случае, – справился Евгений Павлович.

– Проклято, проклято, наверно проклято! – с азартом подтвердил Лебедев.

– Не торопитесь, Лебедев, вы по утрам гораздо добрее, – заметил, улыбаясь, Птицын.

– А по вечерам зато откровеннее! По вечерам задушевнее и откровеннее! – с жаром обернулся к нему Лебедев. – Простодушнее и определительнее, честнее и почтеннее, и хоть этим я вам и бок подставляю, но наплевать-с; я вас всех вызываю теперь, всех атеистов: чем вы спасете мир и нормальную дорогу ему в чем отыскали, – вы, люди науки, промышленности, ассоциаций, платы заработной и прочего? Чем? Кредитом? Что такое кредит? К чему приведет вас кредит?

– Эк ведь у вас любопытство-то! – заметил Евгений Павлович.

– А мое мнение то, что кто такими вопросами не интересуется, тот великосветский шенапан-с[233]!

– Да хоть ко всеобщей солидарности и равновесию интересов приведет, – заметил Птицын.

– И только, только! Не принимая никакого нравственного основания, кроме удовлетворения личного эгоизма и материальной необходимости? Всеобщий мир, всеобщее счастье – из необходимости! Так ли-с, если смею спросить, понимаю я вас, милостивый мой государь?

– Да ведь всеобщая необходимость жить, пить и есть, а полнейшее, научное, наконец, убеждение в том, что вы не удовлетворите этой необходимости без всеобщей ассоциации и солидарности интересов, есть, кажется, достаточно крепкая мысль, чтобы послужить опорною точкой и «источником жизни» для будущих веков человечества, – заметил уже серьезно разгорячившийся Ганя.

– Необходимость пить и есть, то есть одно только чувство самосохранения…

– Да разве мало одного только чувства самосохранения? Ведь чувство самосохранения – нормальный закон человечества…

– Кто это вам сказал? – крикнул вдруг Евгений Павлович. – Закон – это правда, но столько же нормальный, сколько и закон разрушения, а пожалуй, и саморазрушения. Разве в самосохранении одном весь нормальный закон человечества?

– Эге! – вскрикнул Ипполит, быстро оборотясь к Евгению Павловичу и с диким любопытством оглядывая его; но, увидев, что он смеется, засмеялся и сам, толкнул рядом стоящего Колю и опять спросил его, который час, даже сам притянул к себе серебряные часы Коли и жадно посмотрел на стрелку. Затем, точно всё забыв, он протянулся на диване, закинул руки за голову и стал смотреть в потолок; чрез полминуты он уже опять сидел за столом, выпрямившись и вслушиваясь в болтовню разгорячившегося до последней степени Лебедева.

– Мысль коварная и насмешливая, мысль шпигующая! – с жадностью подхватил Лебедев парадокс Евгения Павловича. – Мысль, высказанная с целью подзадорить в драку противников, – но мысль верная! Потому что вы, светский пересмешник и кавалерист (хотя и не без способностей!), и сами не знаете, до какой степени ваша мысль есть глубокая мысль, есть верная мысль! Да-с. Закон саморазрушения и закон самосохранения одинаково сильны в человечестве! Дьявол одинаково владычествует человечеством до предела времен, еще нам неизвестного[234]. Вы смеетесь? Вы не верите в дьявола? Неверие в дьявола есть французская мысль, есть легкая мысль. Вы знаете ли, кто есть дьявол? Знаете ли, как ему