Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы стояли посреди зала, ничего друг дружке не говоря.
– Зато я хоть язык прочувствовал, – сказал я, – мелодику, интонацию, ритмику.
– Да, – согласился Эспен.
Двери распахнулись, мы вошли в другой зал, с креслами, с одной стороны возвышалась сцена, а на ней располагался стол с тремя микрофонами.
Эспен прошел в первый ряд, я – следом за ним, мы уселись в самом центре, на лучшие места. Зрителей собралось немного, человек двадцать. К микрофонам сели трое – двое мужчин и женщина. Женщина заговорила. Публика смеялась и хмыкала. Я не понимал ни слова. Затем слово передали тому, кого я принял за поэта, а второй мужчина, скрестив на груди руки и прикрыв глаза, молча слушал.
Поэт заглянул в лежавшую на столе книгу и посмотрел прямо на меня. Причем не раз и не два. Мне пришлось кивать, словно я и впрямь проникся услышанным, и еще я время от времени улыбался. Трудно сказать, почему он выбрал именно меня, может, потому, что мы сидели в центре, а может, мы просто выделялись на общем фоне.
К своему ужасу, я услышал, как Эспен захрапел. Я взглянул на него. Он сидел, скрестив руки на груди, склонив голову и прикрыв глаза. Грудь ровно вздымалась.
Я незаметно пнул его ногой, и он, вздрогнув, выпрямился.
Чтец посматривал на нас, роняя одно немецкое слово за другим.
Я улыбался и кивал.
Эспен опять уснул.
Я пнул его.
На этот раз он не шевельнулся, а лишь открыл глаза, моргнул несколько раз и заснул снова.
Мне пришлось взять всю ответственность на себя. Раз уж он дрыхнет, я принял вдвойне заинтересованный вид. Я задумчиво смотрел вперед, потом переводил взгляд на потолок, щурился, да-да, вот это интересно, я кивал и понимающе смотрел на поэта.
Все это – в ответ на поток непонятных слов и звуков.
Наконец он умолк. Женщина поблагодарила его – это я умудрился понять, – и все встали. Я посмотрел на Эспена. Тот вновь проснулся.
– Что она сказала? – спросил я.
– Перерыв, – ответил Эспен, – но мы-то уходим, верно?
– Да. – Я поднялся и направился к выходу, потому что поэт, похоже, решил со мной поболтать. Я опустил голову, кивнул ему и ускорил шаг. На выходе из зала мы наткнулись на официантов с подносами и, только что не отталкивая их, выскочили на улицу.
Я утратил всякое чувство меры, вот что произошло, потому что, когда мы добрались до Праги и бродили по средневековым улочкам, мое раболепие еще усугубилось. Мы с ним видели не одно и то же и даже искали не одно и то же, я был обычным парнем, который ничего не замечал и ничем не интересовался. Эспену хотелось увидеть еврейское кладбище, а я и не знал, что такое вообще есть. Мы дошли до кладбища и немного побродили по нему, а после он спросил, видел ли я все эти записки на могилах, я покачал головой, нет, не видел, да куда ж ты смотрел, удивился он, не знаю, ответил я. Ему хотелось поглядеть на какие-то здания, спроектированные знаменитыми архитекторами в 1920-х, мы отправились туда, я видел обычные здания. Мы заглянули в какую-то церковь, Эспен посмотрел налево, я посмотрел налево, он посмотрел направо, и я тоже посмотрел направо. Он уселся на скамью и склонил голову. Почему он наклонил голову, лихорадочно раздумывал я, он что, медитирует? Почему он медитирует? Потому что здесь такая атмосфера – святости, сакральности? В этой церкви есть что-то особое? Может, сюда Кафка заходил? Нет, он же был еврей. Наверное, просто атмосфера такая. Сакральная. Экзистенциальное место силы.
Немного погодя Эспен поднял голову, и мы вышли из церкви. По дороге я с деланой непринужденностью спросил, чем он занимался в церкви.
– Ты что, медитировал?
– Нет, уснул. Недосып накопился.
* * *
Когда мы вернулись в Норвегию, я на два дня остановился у него в Осло, по вечерам мы куда-нибудь ходили, в последний вечер зашли в «Барбейнт», я подцепил там девчонку, мы переспали у нее дома, все вышло как-то уныло, я сразу же кончил, провел у нее с полчаса, не больше. На следующий день я не помнил ни ее имени, ни как она выглядит, зато помнил, что на тумбочке у нее лежал томик стихов Эйвинна Берга. Следующим вечером, сидя в поезде, я решил расстаться с Гунвор. У нас с ней больше ничего не получается, вообще ничего не получается; я позвонил ей из автомата на вокзале, сказал, что наделал глупостей и нам надо поговорить. Я пришел к ней домой. К счастью, там больше никого не было. Она заварила чай, мы уселись в гостиной. Я плакал, говоря, что нам теперь тесно друг с дружкой, что все наше общее принадлежит прошлому, а не будущему. Гунвор тоже плакала: закончились четыре года нашей жизни. Потом мы рассмеялись. Впервые за долгое-долгое время мы открылись друг другу полностью, мы проговорили несколько часов. Я плакал, и от этого меня мучила совесть, ведь на самом деле я был рад, что все закончилось, значит, я притворяюсь. Однако все обстояло иначе, сама ситуация, близость, ею порожденная, были непритворными, вот почему я и плакал. Гунвор не знала об этих тонкостях, не знала, что за моими слезами что-то прячется, ей действительно казалось, будто я оплакиваю наше расставание.
Ближе к утру я встал и засобирался. Обнявшись, мы долго стояли в коридоре, и, когда я спускался по лестнице, слезы застилали мне глаза. Я изменял ей, но теперь все кончено, а вину легче нести в одиночку.
* * *
Летом на студенческом радио были каникулы, студентов в городе почти не осталось, Ингве уехал в Арендал, я почти все время проводил один, на радио или дома, пытался писать, но не выходило, накропал рассказ в три страницы, он назывался «Зум», – как мужчина знакомится с женщиной, приводит ее домой и фотографирует, она принимает все более откровенные позы, и на этом все, она уходит, а он слушает, как стихают на улице ее шаги. Пустяк, сиюминутная прихоть, глупость. Когда вернулся Туре, я показал рассказ ему, он похвалил текст, сказал, что персонаж мне удался, но, может, развить его и сюжет? Но я не мог, я уже и так выложился по полной, лучше не будет. Я тщательно выстроил каждое предложение, соответственно, каждое слово было значимо, но лишь внутри структуры самого рассказа, потому что читателю
