Дьюма-Ки - Кинг Стивен

Кукла наклонилась. Глаза на круглом, как печенье лице, принялись изучать коробку-сердце, из которой её извлекли.

— Что она ей объяснила, Новин? — спросил Уайрман. — Я не понимаю.

Новин молчала. Джек, как мне показалось, выглядел вымотанным донельзя, хотя и не сходил с места. Я ответил за Новин:

— Персе сказала: «Попытайся ещё раз избавиться от меня, и близняшки станут только началом. Попытайся ещё раз, и я заберу всю твою семью, одного за другим, а тебя оставлю напоследок». Так?

Пальцы Джека шевельнулись. Тряпичная голова Новин кивнула, поднявшись и наклонившись. Уайрман облизал губы.

— Эта кукла. Чей в ней призрак?

— Здесь нет призраков, Уайрман, — ответил я. Джек застонал.

— Я не знаю, что он делал и как, амиго, но он спёкся, — заметил Уайрман.

— Он — да, но мы — нет.

И я потянулся к кукле, той самой, с которой не расставалась маленькая художница. И когда я это сделал, Новин заговорила со мной в последний раз, её голос перемешивался с голосом Джека, словно оба пытались сказать одно и то же одновременно.

— Не-е-ет, не этой рукой… эта рука нужна для рисования.

Я потянулся другой рукой, которой шестью месяцами раньше задушил на улице собачку Моники Голдстайн, в другой жизни и в другой вселенной. Я использовал эту руку, чтобы схватить куклу Элизабет Истлейк и снять её с колена Джека.

— Эдгар? — Джек выпрямился. — Эдгар, каким чёртом вы вернули…

«…вторую руку?» — полагаю, закончил он фразу так, но полной уверенности у меня нет, последних слов я не слышал. Что я видел, так это чёрные глаза и чёрную дыру рта, обрамлённую красным. Новин. Все эти годы она пролежала в двойной темноте (под ступенькой и в жестянке), ожидая возможности выболтать свои секреты, и помада осталась свежей и яркой, будто она только что накрасила губы.

«Ты сосредоточился? — прошептала она в моей голове, и голос этот принадлежал не Новин, не няне Мельде (я в этом не сомневался), даже не Элизабет; говорила со мной Реба. — Ты сосредоточился и готов рисовать, противный парниша? Ты готов увидеть остальное? Ты готов увидеть всё?»

Я не был готов… но мне не оставалось ничего другого.

Ради Илзе.

— Покажи мне свои картины, — прошептал я, и красный рот заглотил меня целиком.

Как рисовать картину (X)

Готовьтесь к тому, что увидеть придётся всё. Если вы хотите творить (Бог поможет вам, если хотите, Бог поможет вам, если рискнёте), постарайтесь избежать извечной ошибки: не оставайтесь на поверхности. Уходите в глубину и берите своё законное вознаграждение. Сделайте это, как бы больно вам ни было.

Вы можете нарисовать двух девочек (близняшек), но такое под силу кому угодно. Не останавливайтесь на этом только потому, что остальное — кошмар. Обязательно учтите и ещё один момент: девочки стоят по бёдра в воде там, где она должна накрывать их с головой. Свидетель (к примеру, Эмери Полсон) мог бы это заметить, если бы смотрел, но столько людей не готовы увидеть то, что находится у них перед глазами.

А потом, разумеется, уже поздно.

Он пришёл на берег выкурить сигару. Мог бы сделать это на веранде или на заднем крыльце, но внезапно у него возникло сильное желание пройти по изрытой колеями дороге, которую Ади называет Бульвар пьяницы, и по крутой песчаной тропе спуститься на пляж. Какой-то голос шепнул, что там сигара доставит ему гораздо больше удовольствия. Он сможет посидеть на бревне, которое волны выбросили на берег, и полюбоваться последними всполохами заката, когда оранжевое исчезает и появляются звёзды. «В таком свете Залив выглядит изумительно, — вещал голос, — даже если Залив поступил нехорошо, отметив начало твоей семейной жизни тем, что проглотил маленьких сестричек новобрачной».

Но, как выясняется, там есть на что посмотреть и помимо заката. Потому что неподалёку от берега стоит корабль. Старинный корабль, красивый, с плавными обводами корпуса, тремя мачтами и свёрнутыми парусами. Вместо того чтобы сесть на бревно, Эмери подходит к тому месту, где сухой песок становится влажным, твёрдым, укатанным… Эмери восхищается летящим силуэтом на фоне догорающего заката. Благодаря какому-то атмосферному феномену возникает ощущение, что завершающая краснота дня просвечивает сквозь корпус.

Он как раз думает об этом, когда до него доносится первый крик, звенит в голове, словно серебряный колокольчик: «Эмери!»

И тут же раздаётся другой: «Эмери, помоги! Подводное течение! Сильное течение!»

В этот самый момент он видит девочек, и его сердце срывается с места. Подпрыгивает до самого горла, прежде чем вернуться, куда положено, а уж там начинает стучать с удвоенной частотой и силой. Нераскуренная сигара выпадает из его пальцев.

Две маленькие девочки, и такие похожие. Они вроде бы в одинаковых джемперах, и хотя при таком умирающем свете Эмери не может различать цвета, он различает: один — красный, с буквой «Л» на груди, а второй — синий, с «Т».

«Сильное течение!» — кричит девочка с «Т» на груди и в доказательство своих слов поднимает ручонки.

«Подводное!» — кричит девочка с «Л».

Ни одной девочке опасность утонуть вроде бы и не грозит, но Эмери не колеблется. Радость не позволяет ему колебаться, а ещё — нарастающая уверенность в том, что ему представился уникальный шанс: когда он вернётся с близняшками, его ранее столь суровый тесть в мгновение ока изменит отношение к нему. И серебряные колокольчики детских голосов звенят в его голове, зовут к себе. Он бросается спасать сестёр Ади, с тем, чтобы вынести их на берег, чтобы не дать течению утащить их.

«Эмери!» — это Тесси, её глаза темнеют на фарфорово-белом лице… но губы у неё красные.

«Эмери, поторопись!» — это Лаура, её белокожие ручонки, с которых капает вода, тянутся к нему, мокрые кудряшки прилипли к белым щекам.

Он кричит: «Я иду, девочки! Держитесь!»

В фонтанах брызг он спешит к ним, заходит в воду по голень, по колено.

Он кричит: «Боритесь с течением!» — как будто они что-то делают, кроме как стоят по бёдра в воде, хотя вода уже дошла и до его бёдер, а роста в нём шесть футов и два дюйма [188 см].

Вода Залива (в середине апреля ещё холодная) ему уже по грудь, когда он наконец-то добирается до них и когда они хватают его руками, которые гораздо сильнее рук любой маленькой девочки. Расстояние между ними уже так мало, что он может разглядеть серебристый блеск их остекленевших глаз, вдохнуть солоноватый запах дохлой рыбы, идущий от их гниющих волос, но уже слишком поздно. Он сопротивляется, его радостные крики и призывы бороться с течением сменяются сначала криками протеста, а потом ужаса, но к тому времени уже слишком, слишком поздно. Да и в любом случае крики длятся недолго. Маленькие девичьи ручонки становятся холодными когтями, которые всё глубже впиваются в его плоть. Его утаскивают на глубину, вода заполняет рот, топит крики. Он видит корабль на фоне последних отсветов заката и (как же он не заметил этого раньше?… как мог не понять?) понимает, что это остов корабля, зачумлённый корабль, корабль мёртвых. И что-то ждёт его на корабле, что-то в саване, и он бы закричал, если бы мог, но теперь вода заливает ему глаза, а другие руки — уже без плоти, только кости — хватают его за щиколотки. Коготь сдирает с него туфлю, потом его дёргают за палец… словно с ним собираются поиграть в «Этот поросёночек на ярмарку пошёл», пока он тонет.

Пока Эмери Полсон тонет.

Глава 19

АПРЕЛЬ 1927 г.

i

Кто-то кричал в темноте. «Заставь его замолчать!» Потом послышался звук крепкой оплеухи, темнота осветилась красным, сначала с одной стороны. Потом — сзади. Краснота покатилась вперёд, как облако крови в воде.

— Вы ударили его слишком сильно, — сказал кто-то. Джек?

— Босс? Эй, босс! — Кто-то меня тряс, то есть тело у меня оставалось. Вероятно, это было хорошо. Меня тряс Джек. Джек… кто? Я мог вспомнить его фамилию, но идти пришлось бы окольным путём. Фамилия у него была, как у одного парня с Метеоканала…