Под властью отчаяния. Часть 1: Химера - Магдалена Уинклер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Повздорили? Но как же тогда вы стали… друзьями? — спросил Расмуссен, поёжившись. Он прямо чувствовал, как голыми ступнями наступает на обнажённые заострённые лезвии. Страшно до ужаса, только тревога и неопределенность пугали больше.
— Друзьями? — Эрика усмехнулась. — Что ж, Оливер, иногда ты можешь найти друга там, где даже не пытался искать. Со мной, кажется, случилось тоже самое.
Эрика совсем не казалась тем человеком, которому можно было довериться, у которого можно было попросить совета. Она вообще казалась достаточно сложной личностью, при этом определенно чем-то убитой и очень печальной. Только вместе с тем женщина не выглядела настолько уж ужасной безжалостной стервой, как её описывала Лекса. В миссис Эдвардс что-то определённо было не так, но в каком-то другом смысле. Подсознательно Оливеру не казалось, что она настолько уж плохая. Может, это всего лишь обманчивое первое впечатление. При тёплом кухонном свете мальчик разглядел слабые размытые следы туши на её щеках и нижних веках, покусанные в кровь губы и уставший-уставший взгляд. Расмуссен предпочитал не лезть в чужие семьи, он понятия не имел, что происходило у Эрики с её мужем, даже не представлял, что сегодня привело женщину к его отцу. Наверное, на то были причины.
— Что вы думаете о моём папе? — в лоб вдруг выпалил юноша.
Женщина на мгновение задумалась, а потом мягко улыбнулась, посмотрев на Оливера.
— Я думаю, тебе очень повезло с папой. Он хороший человек. И ему с тобой повезло.
Расмуссен смущённо потупил взгляд, больше не решаясь сказать что-то ещё и даже посмотреть на Эрику. «Мальчик, будешь мешать нам с папой — и я стану плохой тётей». «Давай я дам тебе десять долларов, а ты пойдешь погуляешь?» Женщины отца редко отличались вежливостью и добродушием, и пускай Оливер никогда не считал, что имеет право указывать отцу, про себя он в тайне молился, чтобы очередная появившаяся тётка поскорее исчезла из их почти спокойной жизни. Как будто бы молитвы действовали. Сначала он доверял каждой своей потенциальной «будущей маме», потом стал их бояться, а затем просто перестал верить. Да и вырос уже, глупо даже думать о чем-то подобном. Но сейчас в Оливере словно снова очнулся тот маленький мальчишка, который смотрел, как из садика других детей забирали мама и папа, а он никогда не понимал, почему за ним приходит только один родитель. Почему других материнские руки гладят по волосам, почему другим тёплый женский голос читает сказки, а ему нет? Расмуссен едва подавил жалкий всхлип. Глубоко в душе он до жути завидовал Лексе. Это плохо, ужасно и мерзко, но у неё была мама — та привилегия, которой Оливер был лишён всегда. И то, что иногда они ругались, спорили и не находили общий язык, для юноши всё равно было привилегией. У него никогда не будет возможности даже ссориться с мамой. У него никогда не будет мамы.
Эрика с её нежным голосом, ласковым взглядом, осторожными словами и аккуратными комплиментами расшевеливала в мальчике все его закопанные под слоями земли травмы.
Он сквозь стыд и лёгкую пелену едва начинающих проступать слёз снова чувствовал себя тем мальчиком, который громко рыдал и тянул отца за рукав рубашки в сторону чужой мамы и спрашивал, почему они не могут забрать её себе, почему у них нет мамы, а у всех остальных она есть. Отец редко когда казался растерянным, но в тот момент он словно вообще не знал, что ему делать. Оливер и сейчас видел, что Йоханесс винит себя и тоже переживает.
Они некоторое время сидели в полной тишине, погруженные каждый в свои мысли. Из комнаты доносились ругательства Йоханесса, разыскивающего что-то порядочное.
— О чем ты мечтаешь, Оливер? — вдруг спросила Эрика, разрушив царившую на кухне тишину.
— Я? — удивился Расмуссен. — О том, чтобы мы переехали отсюда. И чтобы у папы всё было хорошо, — грустно ответил Олли.
— Ты чудесный мальчик, — Эрика слабо улыбнулась. — Но о чем ты мечтаешь для себя? Может быть, о любви? Или ты хочешь покорить космос? Или написать великолепный роман?
— Я хочу научиться играть на фортепиано, — смущенно ответил Расмуссен, чувствуя, как его щеки алеют. Он никогда еще ни с кем не делился этой своей мечтой.
— Так ты у нас любишь музыку?
— Очень.
— Я умею играть на виолончели, — усмехнувшись, сказала Эрика.
— Правда? — искренне удивился Оливер. — Лекса… никогда не говорила. Это очень здорово. Я бы очень хотел послушать. Виолончель… такой красивый и роскошный инструмент!
— Если придёшь к Лексе в гости, то я обязательно покажу её тебе. А ещё у нас в гостиной стоит огромный белый роль. Ты сможешь попробовать поиграть на нём, — улыбнулась женщина.
Глаза Оливера тут же загорелись от восторга. Рояль! Самый настоящий! Это, кажется, предел его мечтаний. Юноша лишь в школе на уроках музыки видел фортепиано, только прикасаться к нему можно было лишь под строгим надзором учителя. Красивое, чёрное, с гладкими чуть-чуть пожелтевшими клавишами. Рояль. Эта женщина без каких-либо условий может приоткрыть ему дверцу в мир музыки.
Блеск в глазах погас стремительно быстро, и Оливер смущённо опустил голову. Нельзя ею очаровываться. Она ведь и вправду чужая мама. А ещё — чужая жена, полноценных счастливый отношений у отца с Эрикой не будет никогда. Расмуссен ощущал себя предателем, в голове на мгновение проснулась мысль о том, что, быть может, было бы неплохо, если бы родители Лексы развелись. Они ведь всё равно друг друга ненавидят.
Только это неправильно. Мерзко и неправильно. И то, что делает отец, тоже неправильно.
— Олли, что-то случилось? — спросила Эрика, и от её нежного ласково-взволнованного голоса стало не по себе.
— Нет, простите.
Кажется, юноша произнёс это слишком резко, но вряд ли стоит думать о том, какое впечатление Оливер произведёт на чужую маму. Парень подорвался со своего места и чуть ли не бегом бросился в комнату отца, прикрыв за собой дверь. Йенс бросил на него быстрый взгляд, после чего продолжил рыться в своём шкафу, выуживая оттуда одежду и чуть ли не ногой пытаясь запихнуть её обратно.
— Что? — наконец, не выдержав на себе испуганного долгого взгляда сына, спросил Ольсен.
— Она замужем за папой моей лучшей подруги, — тихо произнёс Оливер, чувствуя, как от страха в лёгких вдруг закончился кислород. Он очень нервничал и даже не совсем понимал, что именно хочет сказать, однако продолжал говорить. Йоханесс оторвался от
