Гёте. Жизнь как произведение искусства - Рюдигер Сафрански
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Время от времени Гёте задавался вопросом, следует ли вообще завершать этот роман и не лучше было бы и дальше плести паутину его сюжета, оставляя финал открытым. Безусловно, хорошей концовкой могло бы стать поселение Вильгельма Мейстера с сыном и женой в собственном доме, но поскольку Вильгельм, к его же счастью, в конце концов отказывается от союза с холодной и деловитой Терезой, а Наталия остается для него по-прежнему недосягаемой, Гёте продолжает плести сюжетную нить – «почти бессознательно, точно лунатик». Вильгельм Мейстер, чьи годы учения, как мы только что узнали, подошли к концу, вновь собирается в дорогу, оставляя постоянное ради временного и незавершенного: «Решение удалиться, взять с собой ребенка и отвлечься мирскими делами прочно утвердилось в нем»[1188]. События принимают новый оборот. Теперь у Вильгельма появляется надежда связать свою судьбу с судьбой Наталии. До помолвки дело все же не доходит, и Вильгельма снова тянет через Альпы на юг. Впрочем, с тех пор как померкла память о Миньоне, утратил свое очарование и край лимонных рощ в цвету. Шиллер считает неудачным решение Гёте убрать из завершающей части романа эту вестницу юга и живое воплощение романтической тайны. Миньона умирает, а у Вильгельма нет других забот, кроме как вместе с врачом готовить ее тело к бальзамированию. Что это будет – мумия его тоски по умершей? Шиллера отталкивает эта непочтительная спешка: нужно учитывать сентиментальные потребности читателя и хотя бы немного погрустить. Гёте торопится угодить Шиллеру, и вот уже Вильгельм рыдает у Терезы на груди.
Шиллера это вполне устраивает, однако романтически настроенные критики остаются недовольны: они не готовы смириться с тем, что чудесное оказывается просто чудаковатым. В финале все иррациональное выметено со сцены, загадки разгаданы, а тайны раскрыты. История Миньоны и арфиста с их туманным прошлым (инцестом, суеверием и настоящим безумием) объясняется болезненной патологией. Для Новалиса финал романа – подтверждение того, что его автор и герои предают поэзию: «Эстетический атеизм – вот истинный дух этой книги»[1189]. Тема романа – не годы учения, а «паломничество к дворянскому титулу»[1190].
С этой точки зрения в фактической истории успеха Вильгельма Мейстера можно увидеть и историю ограничения и утраты – причем не только с позиции автора, но и с точки зрения героя, поскольку и сам Вильгельм, встретившись с Терезой, невольно ощущает и осознает, что он многое потерял: «Раньше, когда я жил без цели и плана, вел легкую, даже легкомысленную жизнь, дружба, любовь, увлечение и доверие шли мне навстречу с распростертыми объятьями, даже стремились ко мне; теперь же, когда пора принимать жизнь всерьез, фортуна, как видно, намерена отнестись ко мне по-иному»[1191]. В то же время в романе немало указаний на то, что история Вильгельма – это история успеха и подлинной самореализации, хотя бы потому, что проза ближе к здравому смыслу, чем поэзия. Как бы то ни было, все в целом погружено в своеобразный сумрак неоднозначности. У Гёте были свои причины не поддаваться на уговоры Шиллера и внести в заключительную часть бóльшую ясность: «Нет никакого сомнения в том, что внешние, то есть выраженные мною итоги гораздо более ограниченны, чем содержание романа»[1192]. По всей видимости, более широкое «содержание романа» – это поэтическая среда, где прозаическая карьера Вильгельма Мейстера видится читателю как «ограниченный» результат. В этом смысле дух и смысл этого произведения отнюдь не сводятся к паломничеству к дворянскому титулу.
Если бы отдельные главы романа были опубликованы в «Орах», как того хотел Шиллер, это вряд ли помогло спасти журнал от медленного угасания. Непосредственно после выхода в печать «Вильгельм Мейстер» – роман, который впоследствии положил начало новой эпохи в литературе, – не произвел большого впечатления на публику. Широкая аудитория, ожидавшая бурных страстей в духе «Юного Вертера», была разочарована и сочла его скучным. Философ Кристиан Гарве шутил, что уж если Марианна, возлюбленная Вильгельма, засыпает, слушая его рассказ, то как мог автор понадеяться на то, что и на влюбленного в него читателя эта история не нагонит сон. Как пишет сам Гёте в письме Шиллеру, в своем романе он решил воздержаться от того, чтобы «подлить побольше воды в рассуждения»[1193], однако для читающей публики «воды» и без того оказалось более чем достаточно. Эти бесконечные споры о боге, мире и театре! Кто не впадал от них в скуку, тот возмущался безнравственностью актерской среды, описанию которой посвящена бóльшая часть романа. Шарлотта фон Штейн писала своему сыну: «К слову, все его женщины в романе отличаются непристойным поведением, а там, где он изредка обнаруживает в человеческой натуре благородные чувства, он всякий раз измазывает все нечистотами, чтобы не оставить ничего божественного в человеческой природе»[1194]. «Признания прекрасной души», составляющие содержание шестой книги и дающие достаточный материал для размышлений о божественном, тоже не удовлетворили взыскательную Шарлотту. Подобным религиозным назиданиям со стороны бывшего возлюбленного она просто-напросто не верила и подозревала, что соответствующую главу он включил в роман лишь потому, «что и за эти страницы тоже платят»[1195].
Впрочем, находились и те, кто читал роман исключительно ради «прекрасной души», а остальные книги сжигал по причине их безнравственности. Зять Гёте Шлоссер не зашел так далеко в своем возмущении, но и он отмечал в письме одному из родственников: «Не могу не злиться на то, что этой чистой душе Гёте отводит место в своем борделе, который может служить приютом разве что для бездомного сброда»[1196].
«Оры» должны были выживать без «Вильгельма Мейстера», но им недолго удалось продержаться на плаву. После того как Шиллер поссорился с братьями Шлегель, в первую очередь с Августом, исправно поставлявшим материал для журнала, «Оры» лишились одной из важнейших опор. Фихте, Гердер, Гумбольдт, Гарве, Бюргер и даже Кант обещали что-нибудь написать для журнала, но либо не присылали ничего, либо ограничивались малозначительными статьями. Авторский вклад Гёте между тем был довольно