Гёте. Жизнь как произведение искусства - Рюдигер Сафрански
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И суму, и тяжесть горя
На себе влачил я годы.
Бедность – нет страшней невзгоды,
Злато мне всего милей![1214]
Так начинается баллада. Все проверенные средства идут в ход – магический круг, подпись кровью, сожжение костей и кореньев, но ничто не помогает обнаружить сундук с сокровищами или золотую жилу. Вместо этого в сиянии света посреди ночи появляется прекрасный юноша с посланием, которое в равной мере может быть адресовано и кладоискателю, и участнику лотереи:
Пей из кубка жизни ясной,
И постигнешь поученье,
И не станешь в нетерпенье
О сокровищах скорбеть.
Позабудешь труд напрасный!
Дни – заботам! Смех – досугу!
Пот – неделям! Праздник – другу! —
Будь твоим заклятьем впредь[1215].
С «Кладоискателя» началось благородное состязание в сочинении баллад. Шиллеру оно давалось легко. Одну за другой он написал такие баллады, как «Ныряльщик», «Порука» и «Ивиковы журавли» – пожалуй, лучшую из всех своих баллад, впоследствии воспринимавшуюся в качестве народной. Гёте уступил Шиллеру идею и сюжет этой баллады – удивительную историю молодого певца Ивика, убитого по пути в Коринф, куда он шел на состязание певцов. Единственные свидетели этого убийства – пролетающие мимо журавли. Они появляются на состязании, и один из убийц, узрев их стаю над театром, невольно выдает себя. Гёте, которому хотелось, чтобы «все события развивались совершенно естественным образом», предпочел бы более развернутую сцену разоблачения убийц, однако Шиллер всегда делал ставку на эффект неожиданности. И в этот раз он заслужил безусловное одобрение друга.
Шиллеровские баллады казались Гёте совершенным воплощением идеи повествовательного стихотворения. Свой собственный вклад в это лето баллад, и прежде всего «Коринфскую невесту» и «Бога и баядеру», он считал не вполне соответствующим этому жанру. Слишком много было в его балладах тайны и слишком мало однозначной морали. В «Коринфской невесте» сюжет строится вокруг приезда некого юноши из Афин в гости к дружественной семье в Коринф. Дочка хозяев обещана ему в невесты. Юноша оказывается в чужом и непонятном мире, поскольку прежде хорошо знакомая ему семья приняла христианство. Такое начало не предвещает ничего хорошего:
Где за веру спор,
Там, как ветром сор,
И любовь, и дружба сметены![1216]
Дочь отдали в монастырь, где она умерла от горя. Юноша этого не знает. Ночью в темноте ему является девушка и остается с ним до утра. На рассвете, когда в комнату врывается мать, все становится ясно: это – умершая дочь, которая не может покинуть этот мир и тянет за собой в царство смерти приехавшего к ней жениха. Она хочет, чтобы ее сожгли вместе с ним:
Так из дыма тьмы
В пламе, в искрах мы
К нашим древним полетим богам![1217]
Перед этим звучит волнующая жалоба о гибели старых богов, более благосклонных к Эросу, – по сути, жалоба на монотеистическое расколдовывание мира:
И богов веселых рой родимый
Новой веры сила изгнала,
И теперь царит один незримый,
Одному распятому хвала![1218]
Эти строки перекликаются с элегией Шиллера «Боги Греции»:
Все цветы исчезли, облетая
В жутком вихре северных ветров;
Одного из всех обогащая,
Должен был погибнуть мир богов[1219].
Гёте в шутку называл «Коринфскую невесту» своим «вампирским стихотворением». Когда в 1798 году баллады этого лета были опубликованы в «Альманахе муз», публика с восторгом приняла почти все, но особенно те, что были написаны Шиллером. Вокруг «Коринфской невесты» разгорелись жаркие споры. «Ни в чем мнения не разделились столь сильно, как по поводу гётевской “Коринфской невесты”, – писал Бёттигер, – и если одни называют ее омерзительнейшей из всех бордельных сцен и возмущаются осквернением христианства, то другие находят ее самым совершенным стихотворением Гёте»[1220].
«Бордельные сцены» строгие критики уже обнаруживали и в «Вильгельме Мейстере», и в «Римских элегиях». Гёте вряд ли сильно расстраивался по этому поводу. Лично он извлек из этого балладного лета еще одну безусловную выгоду: работа над балладами послужила для него поводом вновь прикоснуться к наброскам и заметкам к «Фаусту». «На этот мглистый и туманный путь меня вернули наши занятия балладами»[1221], – пишет он Шиллеру.
Впрочем, не только они. Незавершенный «Фауст» уже так давно терзает его душу, что ему приходится снова и снова, пусть ненадолго, возвращаться к нему, чтобы успокоить свою поэтическую совесть. Помимо всего прочего, эта трагедия всякий раз вновь появлялась на рабочем столе Гёте тогда, когда в его жизни намечались значимые перемены. Так было в 1775 году перед переездом в Веймар, затем в 1786 году – незадолго до путешествия в Италию, и вот теперь в начале лета 1797 года. В такие переломные моменты он всегда стремился расставить все точки над i и в том числе определиться наконец с «Фаустом». Первые недели лета 1797 года тоже прошли под эгидой «Фауста», ибо многое говорило о том, что этим летом он сможет отправиться в давно запланированное третье итальянское путешествие. Гёте уже выслал вперед себя Мейера, в задачи которого входило разведать, какие достопримечательности, селения и города необходимо посетить в первую очередь. На этот раз все должно было быть детально спланировано и организовано. Об отъезде в неизвестное не могло быть и речи. По материалам этого путешествия предполагалось создание объемного труда по истории культуры Италии в соавторстве с Мейером.
Несмотря на то что на этот раз аспект экзистенциального обновления не был столь очевиден, как во время первого итальянского путешествия, ощущение важной вехи в жизни было достаточно сильным, чтобы побудить Гёте написать завещание и назначить распорядителей литературного наследия (на эту роль он выбрал своего коллегу Фойгта и друга Шиллера). Ввиду военных действий обстановка на юге Германии и в Италии была неспокойной, а всякое путешествие через эти регионы – опасным, в связи с чем сама собой напрашивалась мысль о завещании на дом – теперь уже в интересах семьи, ибо, в отличие от первого итальянского путешествия, сейчас Гёте был отцом семейства и нес ответственность за жену и ребенка. Из тех
