Тема с вариациями - Самуил Иосифович Алёшин

Я не видел всех спектаклей по упомянутой пьесе («Гражданское дело»), но те, которые видел, приличий не нарушали. Да и вообще, честно говоря, не верю, чтобы они могли быть где-то нарушены. Нет такой традиции в нашем театре — переступать порог приличия. Другие традиции есть, а этой — нет. Так что упрек, скорее всего, надо принять мне в свой адрес за то, что я посмел коснуться (и как?) некоторых вопросов. Что же, я это сделал намеренно. И то, что не без основания, показывает поддержка, которую получила пьеса и спектакли у юристов. Их целомудрие не было оскорблено. Как же доказать моим оппонентам, что их сомнения напрасны? (Нет, я не в обиде на них. Даже от той критики, которую не принимаешь, польза есть: берет за живое, не жиреешь. А, как говорится, жирный кот и мышей не ловит.) Вот я и решил рассказать о той судебной истории, которая, конечно, по тягости обстоятельств ни в какое сравнение не может идти с делом, представленным в пьесе. Та судебная история — дело крайнее! Дальше, как говорится, некуда. Но если край таков, то, может, стоит задуматься: а что же приводит к такому краю? С чего начинается не аморальность, а безморальность? А отсюда — надо ли об этом говорить? Как? Где? Вот ради попытки ответить на эти вопросы — продолжим ту историю.

А началось все так. Позвонил мне знакомый следователь и сказал: в дачной подмосковной местности З. совершено убийство. Убиты муж и жена. Он адвокат. Она врач. Оба прошли войну. Вышли из нее хоть и целыми, но с пошатнувшимся здоровьем. Очень хотели ребенка. И хотя уже были немолоды, но родили сына Виктора. Сами понимаете — поздний ребенок, единственный, балованный. Жили в достатке. Квартира на улице Горького. Дача. В сыне души не чаяли. Сын сразу после школы поступил в институт. В апреле ему исполнилось восемнадцать. А в июле он со своим товарищем Владимиром, подъехав ночью на мотоцикле этого товарища к даче родителей, постучал в нее. На его голос мать открыла дверь. И он вместе с Владимиром зарезал мать и выскочившего на шум отца. Много ножевых ран. Виктор и Владимир изобличены, и сейчас идет следствие. Не хочу ли я присутствовать?

Следователь был умница и правильно оценил мое оцепенение и молчание. «Нет, нет, — сказал он, — они оба вполне нормальные люди, уже прошли и амбулаторную и стационарную экспертизу. Да и вы сможете в этом убедиться, если поговорите с ними сами».

Должен сказать, хоть я и не за печкой просидел свою жизнь, а идти на эту встречу мне было страшновато.

Предстоял сначала допрос Виктора, а затем очная ставка его с Владимиром.

Зашли мы в камеру, где следователь снимает допрос. Стол. Стул. Три табуретки. Все прикреплено к полу. Потому что сюда хоть и приводят подследственных, но поскольку иногда выясняется правда, далеко для них не приятная, то реакция их может быть самой различной.

На окнах решетки. Сели мы со следователем к столу, а табуретки у стены свободными остались. Вынул я свой блокнот. Потом спрятал. Следователь спросил: «Нервничаете?» — «Есть малость. А могу я спросить его о чем-нибудь?» (У меня было специальное разрешение присутствовать в этот день на допросе). — «Можете», — говорит. «Не помешаю?» — «Нет». — «А если я какую-нибудь глупость ляпну? И вообще кто я такой, если он спросит? Могу я сказать: писатель?» — «Лучше не надо. Зажмется. Лучше скажите — врач-психиатр. Нет, я к ним с полным почтением, а просто чтобы вам было свободнее». — «А блокнот?» — «Можете держать». И я снова его вынул.

Ввели Виктора. Худощавый, невысокого роста парень. Стриженый. Лицо узкое. Руки назад. Серый пиджак. Темная рубашка. Опрятен. Смотрит равнодушно, даже спокойно. Но на меня метнул взгляд и сел. Больше в мою сторону не глядел. Только на следователя.

Поначалу следователь вел с ним простой разговор. Уточнял детали, связанные со временем, маршрутом на дачу, одеждой. И все это как бы между прочим, вроде по пустякам, без малейшей враждебности в голосе. Называл подследственного Виктором, Витей, обращался на «ты», но вполне вежливо. Почти по-дружески. Однако все же на расстоянии. Но не очень большом. Без малейшего осуждения в голосе. Я эту манеру умных следователей уже знал. И некоторые судьи при судебном следствии тоже так себя ведут. Вроде бы не показывая своего отношения к преступлению. Будто речь идет о самом заурядном промахе: ну, потерял рублевку, порвал пиджак, а не украл, не ограбил, не убил. И это безусловно верная манера поведения. Иначе предполагаемый преступник окоченеет, замкнется, слова не вымолвит. Или начнет врать, изворачиваться. Он и так, впрочем, будет врать. Особенно поначалу. Да еще как врать-то. Что называется, на голубом глазу. С неподдельной обидой в голосе. А потому на этом этапе главное — не испугать. И тогда, представьте, при таком будничном разговоре, картина начинает выявляться с такой наглядностью, что у человека с неизуродованным, здравым, не ханжеским чувством нравственного возникает тот самый справедливый и не слепой, а разумный гнев, созревает тот общественно необходимый приговор, который и должен прозвучать в конце судебного заседания.

Итак, разговаривает наш следователь с Витей, а Витя отвечает ему рассудительно. И даже, словно у своего сокурсника по институту, просит сигарету. Захотел покурить. А следователь ему эту традиционную сигарету также запросто дает. И то ли следователь почуял, что меня от этой мирной картины начинает выворачивать, но только он, чувствую, подводит разговор ко мне. Промелькнуло слово «справедливость», его лениво произнес Виктор, и следователь сделал для меня паузу: дескать, можешь прицепиться. Я, для верности, выждал. Да, пауза для меня. Задаю вопрос:

— А скажите, какой смысл вкладываете вы в это понятие: «справедливость»?

И вот только теперь Виктор внимательно посмотрел на меня. Мы встретились глазами. Странное, доложу я вам, ощущение. А почему? Я потом проанализировал. Я ждал от его взгляда чего-то особенного, а он оказался самым обыденным. Необыденным только (а для такого молодого человека тем более) был его ответ. Он подумал секунды две и спросил, в свою очередь:

— А, простите, с кем имею честь?

— Я врач-психиатр, — пробормотал я.

Виктор покивал головой. То ли поверил, то ли пренебрег, но раздумчиво протянул:

— Не простой вопрос, знаете ли. Однозначно не ответишь. Справедливость — это, в каком-то смысле, понятие философское.

Тут я должен заметить, что Виктор вообще изъяснялся вполне интеллигентно.

— И все же? — настаивал я. — Если попытаться. Без философии. А попросту.

Но Виктор только пожал плечами.

— Не берусь, — заключил