Дело принципа - Денис Викторович Драгунский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
XXX
— О да! — закричал папа. — О да! Конечно, господин профессор. Мы с дочерью будем счастливы, если вы с супругой окажете нам честь пообедать с нами!
Почему-то я была уверена, что профессор непременно откажется.
Но он пробормотал нечто вроде «да, благодарю вас, господин Тальницки! Благодарю!». Папа кликнул Генриха. Генрих позвал Мицци, и тут выяснилось, что обеда дома нет. Вернее, обед-то есть, но никак не на четыре персоны.
Папа нахмурился и приказал Генриху быстро слетать в ресторан, заказать на дом хороший обед на четверых, и чтобы они приготовили все за полчаса самое большое. Теперь-то я точно была уверена, что профессор откажется, станет говорить что-то вроде «ну к чему такие хлопоты? Нам с женой так неловко!», но он, к моей легкой досаде, оставался сидеть и хотя, конечно, пробормотал нечто вроде «ну к чему такие хлопоты?», но при этом видно было, что он совсем не против пообедать в нашей компании.
Мне это показалось немножко странным, потому что я помнила, как его жена всегда решительно отказывалась от чашечки чая или кофе с пирожным, когда ее угощали или Генрих, или папа. «Нет, нет, нет, благодарю вас».
Я посмотрела на профессора. Если бы он был зрячий, я бы взглянула на него исподтишка, скосила бы на него глаза. Но так как профессор был абсолютно слеп, я рассматривала его лицо, не скрывая своего интереса. Наверное, настолько нахально, что даже папа хмыкнул, строго покосился на меня и пошевелил бровями. Но я в ответ ему пожала плечами и наморщила нос, напоминая папе, что профессор совсем ничего не видит.
У профессора, кстати говоря, было приятное лицо. Сухое, строгое, с выпуклым лбом и коротко подстриженными седыми волосами на висках. Он был чисто выбрит. Мне даже интересно стало, кто же его бреет. Неужели они приглашают парикмахера? Или ходят в парикмахерскую? Или, может быть, его бреет жена? На носу у него были маленькие сильные очки, плотно придвинутые к глазам. Поэтому издалека могло показаться, что профессор вовсе не слепой. Однако он, по его собственным рассказам, начал терять зрение двадцать лет назад и сейчас только едва различает свет и тьму. То есть видит, а скорее, чувствует, когда ночь, а когда день, а также, как он говорил, в солнечный день различает окно на стене как неопределенное светлое пятно. Но уже фигуру на фоне окна различить не может, а еще пять лет назад мог. Мне нравилось, что он так спокойно и свободно говорит о своей слепоте.
— Фрау Дрекслер! — закричал папа, подошел к двери и раскрыл ее. — Фрау Дрекслер, идите к нам!
— Иди к нам! — подтвердил профессор. — Мы сегодня обедаем у господина Тальницки.
Жена профессора безропотно поднялась и вошла в мою комнату, где шел разговор.
— А вот сейчас, — сказал папа, — а вот сейчас мы потихонечку перейдем в гостиную.
Он встал и рукой показал дорогу. Жена профессора взяла мужа под руку и повела вслед за папой. Я замыкала процессию. Мы уселись на диванах.
— Сигару? — предложил папа.
— Перед обедом? — улыбнулся профессор.
— Ах да, извините, — улыбнулся папа. — Может быть, аперитив? Рюмочку коньяку?
— Благодарю, — сказал профессор. — Маленькую рюмочку. Только если можно, не коньяку, а водки, но совсем маленькую.
Папа покрутил головой, хотел было позвать Генриха, но сообразил, что Генриха он только что услал в ресторан. А звать для такого случая горничную он не захотел. Не дело горничной подавать господам напитки.
Поэтому папа с выражением благородного подвига на лице — мне даже смешно стало на это смотреть: на лице его была нарисована журнальная картинка под названием «Принц Уэльский в холерном бараке» — и вот так, с выражением щедрости, скромности, великодушия и готовности послужить малым сим, едва ли не «омыть ноги апостолам», папа возился у буфета, выставляя на серебряный поднос рюмки, наливая крохотную стопочку водки для профессора и немного коньяка для себя. И потом, торжественно улыбаясь, поставил все это на одноногий гостиный столик, стоявший как раз у дивана, на котором сидели профессор и его жена.
Фрау Дрекслер вложила стопку в пальцы своего мужа.
— А вам, фрау Дрекслер? — спросил папа. — Может быть, ликера, коньяку, портвейна?
— Благодарю, нет, — сказала старушка.
— Ваше здоровье, профессор, — сказал папа, осторожно касаясь своим коньячным бокалом хрустальной стопки, которую держал в своих руках профессор.
— Ваше здоровье! — ответил тот.
— По-русски! — сказал папа. — Пьем, чокаясь. Мне нравится этот обычай. Откуда он взялся, профессор, не знаете?
— Совершенно точно, что из феодальной старины. Но объяснений много, и все они какие-то неубедительные. Кстати, господин Тальницки, у вас не найдется какого-нибудь орешка или сухарика заесть водку?
— Секундочку, — сказал папа и с тем же выражением жертвенного благородства пошел к буфету.
Как интересно!
Я только сейчас узнала, как фамилия моего учителя политических наук. Раньше я называла его просто «профессор», а его жену в уме называла «жена профессора», и точка. Как это странно. Мне совершенно не приходило в голову узнать не то что как его зовут, а хотя бы как его фамилия. Получается, что он был для меня никто. Просто, извините за выражение, работник. Хотя нет, работников у нас в имении я знала по именам. Не всех, конечно, а тех, которые часто попадались на глаза. Которые подавали, убирали, стирали, гладили, вскапывали газоны, управляли лошадьми и все такое прочее. А профессор был для меня просто профессор. Даже удивительно. Эта старая селедка — учительница всемирной истории, включая историю изящных искусств — тоже была учительница, и все. Мне даже интересно стало, а как они меня называют в уме? А вдруг я для них тоже просто «эта девчонка». «Эта барышня». Или «эта дура». В лучшем случае «дочка Тальницки». Хотя нет. Вот учителя русского языка я знала, как зовут, и звала по имени и отчеству — Яков Маркович. Может быть, все дело в том, что русские такие открытые, а наши такие чопорные, застегнутые на все пуговицы.
Все может быть.
Мне вдруг показалось, что на губах профессора Дрекслера (теперь я буду называть его так) играла легкая усмешка. И еще мне показалось, что он нарочно согласился у нас пообедать, потому
