Демократия. Вашингтон, округ Колумбия. Демократия - Генри Адамс

— А вот и сенатор Уоткинс! — Айрин покинула своих родственников.

— Инид была чудесная девушка. — Элизабет говорила так, словно защищала покойную. — И ужасно верная, а это, по-моему, самое важное на свете.

— Да ну? — искренне удивилась ее мать.

— Возможно, важнее верности действительно нет ничего на свете, — сказал Питер, — но как раз этого-то Инид и недоставало.

— Да как ты можешь так говорить о ней? — Ярость Элизабет, никогда не загоняемая вглубь, наконец излилась, к явному удовольствию ее матери. — Почему тебе непременно надо на кого-нибудь нападать? В особенности на бедную покойницу Инид.

— А я вовсе на нее не нападаю. Я только сказал, что верность не была в числе ее сильных сторон.

— Элизабет совершенно помешана на верности, — сказала ее мать. — По-моему, это у нее от Клея. Прежде мы и слова-то такого не знали, не так ли, дорогая?

— Нет, знали, уж я-то во всяком случае. — Оказавшись на знакомой почве, Элизабет обрела утраченное равновесие. — Мне всегда казалось, что человеку следует точно знать, кто его друзья и чего можно от них ожидать. — Она повернулась к Питеру: — У меня уже набрался маленький черный список.

— Друзей или врагов? — Питер испытывал величайшее наслаждение.

— Конечно, врагов! В конце концов, месть может быть так же сладка, как и любовь.

— Господи боже, ну и ребеночка я родила! — Голос Люси звучал чуть ли не почтительно. Она переменила тему разговора, словно опасаясь, уж не с ее ли собственного имени начинается список. — Клей с тобой? Он приехал?

— Да. Он в библиотеке с мистером Сэнфордом. Они смотрят Клея по телевизору, его интервью, заснятое на пленку.

— Тебе не мешало бы присоединиться к ним, — сказала Люси Питеру. Он ответил, что ему не хочется. — Ну, хотя бы посмотри, что Айрин сделала с комнатой. Она оклеила стены джутовой тканью. Вот интересно, каково Блэзу, когда он приезжает в Лавровый дом и видит в нем такие перемены?

Хотя вызов Питеру бросила Люси, ответила Элизабет:

— Мистер Сэнфорд обожает Айрин и считает, что она сделала с домом чудеса. — Элизабет взглянула на Питера, вызывая его на спор.

— Разумеется, — безмятежно ответил Питер. — Айрин всегда была одной из любимиц отца. Вообще-то говоря, это при вас она впервые попала к нам на обед.

Элизабет не помнила этого случая. Улыбаясь, она шепотом сказала, что хочет шампанского. Питер и Люси наблюдали, как она шла через комнату. Все взгляды были устремлены на нее.

— Прелесть, как хороша, — сказал Питер.

— Но в другом стиле, чем Инид, — неожиданно сказала ее мать.

— Это верно, — согласился Питер. — Будем надеяться, что ей больше повезет.

— Так оно и будет, если только она не запьет, как ее отец. Во всяком случае, они прекрасно подходят друг Другу.

Питер кивнул:

— Она всегда очень любила Клея.

— Не знаю, как насчет Клея, но вот славу она действительно любит. Она пойдет на что угодно, лишь бы быть замеченной. — Обычный иронический тон Люси вдруг пропал. Питер с удивлением взглянул на нее.

— Большинство людей таково, — уклончиво заметил он.

— Большинство способно пойти на многое, но не на что угодно.

— Ну, если бы не было таких, как Клей и Элизабет, то не было бы и Истории. Великое — удел ненасытных.

— А нужна ли она нам, История? — вдруг усмехнулась Люси; в горячем свете гостиной Айрин она походила на высохшую ящерицу.

— С ней проходит время.

— О, оно и так проходит. В сущности, я восхищаюсь дочерью. Из всех известных мне женщин она одна добилась того, чего хотела, за исключением разве что…

— Айрин! — одновременно произнесли оба.

— Tante Irene[110],— весело повторила Люси. — Бедный Огден! Он всегда был таким снобом, а теперь только взгляни на него! Но ведь Уотрессы для того и родились, чтобы их унижали женщины. Уж конечно, его брату досталось от меня.

Появление Миллисент Смит-Кархарт положило конец их интимной беседе. Люси присоединилась к своей приятельнице, и, пока они шли через переполненную комнату, Питер размышлял о природе игры, в которую играли присутствующие. Попросту говоря, это была война. А покоряет Б, Б покоряет В, а В покоряет А. Каждый на свой лад борется за первенство, и отрицать эту изначально присущую людям хищность значило бы проявить сентиментальность; попытаться приспособиться к ней было бы ошибкой; изменить ее было невозможно. Но Питер еще не был внутренне готов примириться с тем фактом, что даже для него не существует иной альтернативы, как стать жестоким хищником в войне в джунглях, — войне, которой суждено продолжаться, с ним или без него, до скончания рода человеческого.

Чувствуя себя глубоко несчастным, Питер направился в столовую. Там, как он и надеялся, под нарочито уродливой бронзовой вертушкой, которая непрестанно вращалась сама по себе, был выставлен стол и буфет. Хотя стол в большей своей части был заполнен неизбежной копченой ветчиной и копченой индейкой, ряд серебряных кастрюлек выглядел многообещающе. Он приподнял крышку с кастрюльки, и его настроение улучшилось при виде некоей смеси из куриной печенки и водяных каштанов. Он съел каштан и обжег себе нёбо. Невзирая на боль, он съел другой, восхищаясь искусством гения, которому первому пришло в голову сочетать столь удачно дополняющие друг друга субстанции.

Когда Питер принялся за вторую кастрюльку, голос Гарольда Гриффитса за его спиной произнес:

— У Айрин повар — армянин. Но он горазд на всяческие подделки в духе китайской кухни.

— Не такие уж это подделки, — возразил Питер, его рот был теперь набит горошком с грибами.

— Подожди, вот отведаешь настоящей на Формозе. У Чан Кайши, пожалуй, лучший китайский повар в мире.

— Но, уж конечно, не раньше, чем будет развязана война?

Однако Гарольд теперь был слишком важной фигурой, чтобы принимать такие шутки. Наиболее воинственно настроенный из газетчиков, он ратовал за немедленное вторжение в континентальный Китай и делал это всякий раз, возвращаясь из своего ежегодного паломничества к свергнутому главнокомандующему на Формозе. Не далее как сегодня утром он превозносил в своей статье мудрость и энергичность генералиссимуса, красоту и утонченность его жены, мужественность его отборных войск, всегда готовых отвоевать страну, которая в результате их поражения погрузилась во тьму.

Гарольд вежливо спросил, придет ли Диана, и Питер так же вежливо ответил, что придет. Но, несмотря на эту кажущуюся непринужденность, Гарольд не простил Питеру его разоблачений относительно того, что произошло на Филиппинах, а Питер не простил Гарольду того, что тот отомстил не ему, а Бэрдену Дэю: объявление о смерти сенатора было помещено в том же номере газеты, что и статья Гарольда, разоблачившая его продажность. Это мгновенно вызвало симпатию к Бэрдену: все полагали, что он покончил с собой от отчаяния, хотя Диана утверждала, что он утонул случайно и почти наверняка привлек бы Гарольда к ответственности за клевету. С горя она сама собиралась это сделать, но ей сказали, что клеветать на мертвых невозможно.

Хотя Гарольд неизменно спрашивал его о Диане (Питер знал, что в Вашингтоне их давно уже считают супругами, которые по тем или иным эксцентрическим соображениям не хотят связывать себя узами традиционного брака), она до сих пор не разговаривала с Гарольдом, и это очень его огорчало, поскольку Гарольд считал, что он не вышел за рамки своей работы, а при такой работе, как он любил говорить, «щепки летят во все стороны». Сам Питер ни разу не говорил на эту тему ни с Гарольдом, ни с Блэзом, уже хотя бы потому, что в некотором смысле считал себя не менее виноватым, чем их. Не напиши он свою статью, Гарольд не набросился бы на сенатора.

Питер принялся за креветок, Гарольд ел индейку. Разговор шел о Маккарти — это был единственный вопрос, по которому их мнения сходились. Оба надеялись, что сенат вынесет ему вотум недоверия.

— Фактически, — сказал Гарольд, — как раз об этом Клей и говорит сейчас по телевидению.

— Он проголосует за недоверие… в конце-то концов? — не удержавшись, спросил Питер.

Ответ Гарольда можно было предугадать.

— Ты не понимаешь, какое давление на него оказывают.

— Как раз это-то я понимаю. Если он хочет, чтобы его выдвинули в вице-президенты, он должен искать поддержки в городах на Севере, в особенности среди ирландцев, ведь они видят в Маккарти избранника божьего, призванного оградить их от цивилизации.

— Клей проголосует завтра против Маккарти, — флегматично ответил Гарольд.

— Значит, это безопасно. Рад это слышать. — Питер съел тарталетку с крабовой начинкой; подливка была слишком пресная, ее следовало сдобрить горчицей. — Скажи мне, как по-твоему, пойдет Эдлай Стивенсон на то, чтобы Клей баллотировался в одной упряжке с ним в пятьдесят шестом году?