Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

Уже в первой песне автор, формулируя свою «сверхзадачу», «берет быка за рога»: «Я посвящаю свой талант живописанью наслаждений, которые приносит зло». Далее следуют разъяснения:

…Мелодии, которые певец исполнит перед вами, не новы, но то и ценно в них, что все надменные и злобные мысли моего героя каждый обнаружит в себе самом.

Я насмотрелся на людей, и все они, все до единого, тщедушны и жалки, все только и делают, что вытворяют одну нелепость за другой да старательно развращают и отупляют себе подобных.

Пинать, дразнить, язвить тебя, о человек, тебя, хищная тварь, тебя и твоего Творца за то, что породил такую скверну, – лишь в этом суть моей поэзии. Все будущие книги, все до последней, множество томов, я посвящу сей единственной цели и останусь верен ей, пока дышу!

…Когда с годами я лучше узнал Человека, то к чувству жалости прибавилась бешеная ярость – разве не достойно ее жестокое чудовище, способное лишь изрыгать хулу да изощряться в злодеяньях. И к тому же беззастенчиво лгать, что зло среди людей большая редкость!

…Я исследовал потаенные уголки человеческой души и там, в самой глубине, обнаружил глыбу ненависти, на которой среди ядовитых миазмов сидит и созерцает собственный пуп гнусный уродец. Это само Зло, угнездившееся там, в потемках, Зло, господствующее в человеке над Добром, – и я первый разглядел его!

«Феномен Лотреамон» – это юношеский максимализм, романтическая порывистость, тяготеющая к крайностям, нигилизм и жестокость молодости, не обремененной пониманием боли, неуемная гордыня таланта, лишающая других прав и жаждущая «последних» истин. «Феномен Лотреамон» – болезнь отрочества, интеллектуальная, духовная корь или свинка, которой необходимо переболеть, дабы приобрести иммунитет.

Взаимоисключающие императивы «Песен Мальдорора» и «Стихотворений» – наигранный сатанизм первых и нравственный конформизм вторых («Я замещаю меланхолию мужеством, сомнение – уверенностью, отчаяние – надеждой, злобу – добротой, жалобы – чувством долга, скепсис – верой, софизмы – спокойным здравомыслием и гордыню – скромностью») – свидетельства не глубоких убеждений, не «смены кожи», но – игра, примеривание образов, опробование «неизведанных мест», если хотите – литературный прием. Как иначе понять нагромождение сатанизма, с одной стороны, и «возврат к Конфуцию, Будде, Сократу, Иисусу Христу», с другой?

Ключ к юному Изидору – изящная словесность, любование языковым потоком, лингвистическая провокация, но не философия или этика, тем более – не жизненная установка автора (которая просто еще не родилась – не успела родиться). Даже известнейший афоризм Дюкасса: «Поэзия должна иметь своей целью истину, применимую к жизни», – не более чем декларация необходимости жизненной истины, а не обладание таковой.

Короче говоря, наследие начинающего автора, так и не успевшего приступить к творчеству, – иллюстрация той художественной протоплазмы, того «первичного океана», где зарождается художественность, самобытность, стилистика, сам Наблюдатель.

«Феномен Лотреамон» интересен именно «состоянием зарождения», а не идеологией кромешного светопреставления или нравственной слепоты. Его неповторимость – не в установках на мировое зло или добро, но в демонстрации «хаоса сознания», глубинного сюрреализма творческого процесса, первичной магмы, еще не принявшей окончательных форм.

Мне кажется, нет нужды доискиваться, каким мог стать Дюкасс, проживи он дольше: он интересен не ставшим, но становлением, не «вступлением в лучезарные грады», но поиском себя. Продолжая тему исповедальности, я бы сравнил Лотреамона с Августином, но не на стадии написания «Исповеди», а на стадии мучительного богоискательства, самообретения, «странствия сквозь ад головокружительного мятежа» в жажде «песни небес» во славу «небывалой мудрости и небывалого труда».

Это уже не экстракт романтического отвержения мира, а прорыв в метафизически зрелую боль мудрости, в экзистенциальное одиночество грядущих Мальро и Камю, в абсурд Жене, Жарри, Ионеско, Беккета.

В Лотреамоне сплелась вся тревога одиночества с гнетущим пессимизмом романтиков, но не в лирические излияния они у него претворились и не в искательство душевозвышающих обманов, а в буйный стихийный протест.

При всей завораживающей исключительности и неповторимости своих «песен», не имевший никаких личных литературных связей Дюкасс считал себя наследником вереницы «певцов зла» от Байрона до Бодлера. И если чем-то выделялся среди них, то лишь мощью сатанизма.

Это верно лишь отчасти. Наследник «сыновей века», усугубивший их богоборчество, был не столько продолжателем романтического бунтарства, сколько зачинателем искусства боли и абсурда, предвосхитившим трагическое мировосприятие художников «эпохи заката», воочию увидевших, до какого зверства и каких его масштабов способен дойти гомо сапиенс. «Песни Мальдорора» – не столько последние отзвуки «Каина», «Анафемы», «In excelsis» и «Последнего видения», сколько первые ноты «Полых людей», «Бесплодной земли», «Носорога», «Мэлона», «Конца игры» и «Годо».

Интерпретировать эти песни как предпоследний шаг к карамазовской вседозволенности и ницшеанскому сверхчеловеку – значит не понять их смысла. Скорее они предостережение, чем призыв. Сверхчеловек возник как предел надменного отщепенчества «блудных детей» XIX века, трагические песни Мальдорора накануне его возникновения предупредили об опасности.

Первые интерпретаторы-открыватели Лотреамона (Бретон, Супо, Грак) видели в нем предтечу сюрреализма, черпающего вдохновение в недрах бессознательного душевного подполья – в сновидениях, наваждениях, фантазмах причудливого (хотя психоаналитически объяснимого) воображения. Позднее это было названо автоматическим письмом, но в сущности своей структуралистская его интерпретация есть дальнейшее развитие сюрреалистической.

Трудно, трудно из «Песен Мальдорора» вычленить созидательное начало, ту всепорождающую плазму, которую усмотрел в них А. Бретон: атомизацию мира, призванную из этого пламени родить непредсказуемый новый. Проклятие есть проклятие, и распад есть распад – их созидательность проблематична…

Каждый народ имеет своих Лотреамонов, но Изидор Дюкасс – единственный, столь же загадочный, сколь неповторимый: поэт вне жанров, вне определений, вне поэзии. Вызов «черного юмора» и уничтожающее самоотрицание, визионерство и пародия, открытый многостраничный плагиат и виртуозная, изощренная оригинальность, стилизация романтизма и ярчайшие образцы автоматического письма.

Поэзия перемежается имитацией романов ужасов, меткие сатирические зарисовки – иррациональными кошмарами, озарения – гротескными алогизмами. Предвосхищая Верлена и Рембо, Лотреамон сознательно употребляет расплывчатые, неточные образы, создающие полифонический поэтический текст.

Используя едва ли не все возможные литературные приемы, доводя их до гротеска и абсурда, Лотреамон ставит под вопрос само существование поэзии. И однако весь этот зловещий пафос, весь этот заряд отрицания остались бы только литературными курьезами, если бы за всеми этими литературными хитросплетениями не чувствовалось глубочайшего страдания и подспудного лиризма.

Чем могла прельстить искушенных в литературе знатоков инфантильная, бредовая, претенциозная и полная заимствований книга-кентавр, представляющая собой помесь готического «черного» романа и мелодраматической бесовской мистерии? Почему первая проба пера никому не известного автора, опубликованная в провинциальном альманахе «на самом дальнем краю литературного небосклона тогдашней Франции» и никем, естественно, не замеченная, не канула