Кукольник. Куколка. Кукольных дел мастер - Генри Олди

Впрочем, что считать нормой для гематров — это еще большой вопрос.

— Сынка! — согласилась девочка.

И без возражений отдала машинку голему.

— Спасибо, Джессика! — спел голем. — Спасибо, Давид! Всего доброго, матушка Нья!

Вскоре, когда дети уже дружно отламывали ручки и ножки Капитану Галактике, а няня вернулась к прерванному вязанию, Лука Шармаль взял машинку у голема, кивком головы отослал слугу прочь — и вынул из ящика стола маркер с листком графопласта. Чуть задумавшись, банкир одним движением изобразил на листе сложную композицию из трех знаков: двух букв и одной цифры. Все знаки были связаны между собой тонкими пунктирами.

Если бы пальцы кудрявого ангелочка Давида могли оставлять следы на ковролине, в детской комнате на полу осталось бы изображение именно этой композиции.

Взяв маникюрные ножницы, банкир вырезал рисунок. С обратной стороны маркера находился клеевой стержень. Смазав клеем полоску бумаги, Шармаль-старший прилепил ее на машинку и стал ждать.

Ничего не произошло.

Банкир улыбнулся. Проклятье, Лючано был уверен, что лицо Луки Шармаля не изменилось ни на йоту! — и тем не менее готов был дать голову на отсечение, что банкир улыбается. Отклеив бумажку, Шармаль завершил композицию, добавив четвертый знак — если букву, то неизвестного алфавита, а если цифру, то Лючано не знал, какое число она обозначает.

Машинка вздрогнула, когда гематрица вернулась к ней на капот.

И поехала по столу кругами.

— Наши, — сказал Лука Шармаль.

За его спиной на стене висел старомодный, плоский и черно-белый портрет Эмилии Дидье, в девичестве — Шармаль. Угол портрета наискось пересекала траурная лента.

— Наши, Эми. Ты не солгала мне.

Банкир подумал и поправился:

— Мои.

Это «мои…», торжество не чувств, но логики, сухое и питательное, как пищевой концентрат, преследовало Лючано до самого пробуждения.

Глава четвертая

Клоуны на арене

— Откройте!

Волшебный ящик смялся в жестяной блин, словно мобиль, списанный в утиль, под грави-прессом. Нити перепутались, пучки втянулись в зыбкое тело сна, прячась под костяным панцирем; в отличие от черепахи, сон удирал со всех ног, сипя чахоточными легкими.

Дико болела голова.

— Борготта! Я не знаю, что с вами сделаю!

«А если не знаешь, — подсказал издалека рассудительный маэстро Карл, — то и нечего разоряться. Пойди, пораскинь умишком, выясни и уж после ори под дверью…»

— Борготта! У вас арена! Через десять минут!

У нас арена, вяло подумал Лючано. Вот ведь какие дела. А мы пришли от Юлии, не раздеваясь, плюхнулись на кровать, забили на арену большой-большой кронштейн и задрыхли, как опытный солдат перед боем. Что-то многовато мы спим в последнее время. И ночью, и днем. Бездельничаем, а спим, будто землю лопатим с рассвета до заката…

— Немедленно! Ну, ты у меня…

— Войдите!

Голосовой привод сработал, открыв внешний доступ в номер. Миг спустя Лючано пожалел о своем гостеприимстве: его подняло с кровати, покрутило в воздухе и чувствительно приложило об стену, между выходом на балкон и аркой, ведущей в кухоньку.

— Сукин сын! Он тут бока давит…

Жоржа, охваченного бешенством, Лючано раньше не видел. Да что там видел! — вообразить не мог, что ланиста, живое воплощение апатии, иронии и сибаритства, однажды превратится в хищную птицу. Тонкие пальцы вцепились в рубашку так, что трещала ткань. Глаза пылали двумя угольками. Тощие, слабые на вид руки трясли добычу, рискуя сломать Тарталье позвоночник. Рот изрыгал брань, окутанную сигарным духом.

— Мерзавец! Карцера захотел?

— Умыться бы, — робко предложил Лючано.

— Кровью умоешься! — кто бы сомневался, что ланиста в случае чего способен исполнить обещание. — Бегом за мной! На арену!

Странное дело: голова перестала болеть. Совсем. Как если бы ее отрубили. На ходу заправляя рубашку в брюки, приглаживая остатки волос, вставшие от такого пробуждения дыбом, Лючано еле поспевал за ланистой, несшимся по гладиаторию резвей аэроглиссера. Складывалось впечатление, что Жоржу позарез надо втолкнуть новенького семилибертуса на арену в положенный час, а там хоть трава не расти.

— Не отставать! Чтоб ты сдох, Борготта! Шесть минут до арены…

«Опоздаем — убьет. Честное слово, убьет. Он псих, маньяк!»

«Всех убьют, — прокомментировал Добряк Гишер, человек циничный и доброжелательный. — Рано или поздно. Главное, дружок, будут ли тебя мучить перед смертью. Вот в чем вопрос!»

Мысли, совершив под влиянием Гишера неописуемый кульбит, перескочили от бешеного Жоржа к записке юных гематров. Проклятье, они рехнулись, эти дети! Кому взбредет в голову на вас покушаться, дурачки? Юлии? Нарочно выкупила, чтобы прикончить, не торопясь? Или речь об опасном эксперименте с вероятным смертельным исходом? Нет, слишком ценный материал, чтобы разбрасываться… Гай? Продал двух рабов и потом так огорчился, что решил: «Не доставайтесь вы никому!»?

Бред, ахинея…

Отчего сомнения нельзя, как записку, сунуть в прикуриватель и дождаться, пока бумага не осыплется на пол хлопьями сизого пепла?!

Почему Вселенная не рухнула, когда внуки Луки Шармаля оказались в рабстве? Не родной же дед пустил их с аукциона, в припадке любви?! Как сетовать на собственную судьбу, если маленькие Шармальчики парятся на веслах галеры! Рассказать Юлии про записку? Сообщить в полицию? Начать корчить из себя телохранителя?

Ну почему я? Почему всегда и вовеки веков — я?!

— Быстрее! Шевели ногами!

Лестница.

Второй этаж.

Не хотелось думать, что еще четыре — нет, уже три минуты, сто восемьдесят жалких секунд, и сам Лючано окажется на арене. Рассудок, силой вырванный из сна, грезил наяву. Представлялись дети, за которыми толпой гонятся убийцы, размахивая вероятностью в 76% — Юлия, Тумидус, дедушка Лука, электрический бандит Гассан аль-Маруди, ланиста Мондени… Затем дети слились воедино, образовав гладиатора Борготту — он топтался на арене, держа в руке дубинку, утыканную гвоздями. Убийцы надвигались на героя — легат, Юлия, Жорж, электро-Гассан…

— Успели! Удачи, Борготта!

Толчок в спину придал Лючано дополнительное ускорение.

— Добро пожаловать на арену!

Ареной оказался просторный кабинет.