Наваждение - Екатерина Мурашова

– Сегодня пойду, – пробормотал он беззвучно. Ясное дело, такое обещание он давал себе далеко не в первый раз. По-хорошему, пойти – вернее, побежать! – надо было сразу, как прибыли в Егорьевск. Но он не смог. Все происходящее казалось до того ненастоящим, что скулы сводило. Путешествие по железной дороге – первым классом! Их светлость не желали все время разыскивать камердинера – если уж обзавелись таковым! – по третьеклассным вагонам. Кондукторы, проверяя билеты, недоуменно водили глазами то по Крошечке, то по Крошечкиным бумагам. Что, мол, за чудо: российская орясина при английском милорде! Крошечка был с ними вполне согласен. К тому же бумаги, выправленные перед самым отъездом мистером Сазонофф, казались ему не очень-то надежными.

И сами англичане тоже: морок, видение. Дунешь, и растают! Крошечка на полном серьезе убеждал себя в том, что они – настоящие. Легче всего было с этим самым мистером Сазонофф, глядящим внутрь человека и умеющим читать мысли. Крошечка, когда ходили за документами, взял и рассказал ему о себе все. Сумел как-то! Про Черного Атамана, про каменщиков. Рассказывать было неловко: ну зачем, спрашивается, господам эта лишняя морока? – но он считал, что делает правильно. Пусть знают, с кем связались! Мистер Сазонофф (а если попросту – господин Сазонов Михаил Михайлович) выслушал молча, без вопросов и замечаний. Так, как надо. И милорд никаким образом об этом не высказался – хотя Сазонов ему рассказал, конечно! Когда укладывали вещи, предъявил Крошечке пистолеты и винтовку самой что ни на есть новейшей системы:

– Поскольку ты в оружии разбираешься, – (Сазонов переводил), – состояние этих вот игрушек будет на твоей совести.

Дитя он малое, милорд, даром что пятый десяток вот-вот разменяет. Не только оружие, вся жизнь ему – игрушка. И что такого в Сибирь-то понесло? Уж ехал бы лучше в Африку – как рассказывал, – охотиться на носорогов… Нет, Крошечка очень хорошо видел, что лорд Александер далеко не так наивен, каким иногда может показаться. Но будь он хоть самый что ни на есть мудрец и хитрец! Чего стоят эти английские ум и хитрость – здесь, в Сибири!..

– Сегодня пойду, – повторил Крошечка уже громким шепотом, морщась от звучания собственного голоса. Почему-то казалось: сказано вслух – значит, все! Обратной дороги нет. Придется идти.

А она мазнет по нему прозрачным взглядом и равнодушно пожмет острыми плечами. Да, плечи у нее остались такими же острыми, угловатыми, как восемь лет назад. Она как будто нисколько не повзрослела.

Конечно, если приглядеться… Да вот приглядываться-то у Крошечки не было никакой возможности. За все дни он видел Маньку два раза, вскользь. Сперва – на улице (шла из церкви). Вот тогда и надо было подойти! Или уж – вчера, когда возил милорда в поселок. Но не подошел. Не смог.

Он уже знал, конечно, что она по-прежнему живет у Веры Михайловой, что никакого мужа с детьми у нее нет. Ну, что – значит, так ей лучше. Жива, здорова. А смани он ее тогда за собой, на вольное житье – где б она была сейчас? Да что уж! На самом-то деле нет в Егорьевске никакой Маньки, просто – морок, такой же, как англичане! А настоящая Манька – там, на Алтае, в Вороньем логу, в земле под лаковыми брусничными листками, и на шее у нее косой красный след от казачьей шашки…

Сидя на кровати в узкой Манькиной каморке, Соня смотрела, как старшая сестра выбирает одежду. Выбор, понятно, был невелик. Да и действовала Манька как-то странно: чем обтрепанней – тем лучше. Платок выбрала самый что ни на есть старый, когда-то синий, а теперь – непонятно какого цвета. Повязалась до бровей, хмуро глянула на Соню:

– Ничего?

– Если милостыню просить, то ничего, – честно ответила та.

Манька фыркнула:

– Дурочка! Это ж он подарил. А вообще-то… вообще-то ты права. Подумает, что я все восемь лет его платок с головы не снимала, раздуется от гордости и вовсе отупеет.

Она рывком развязала и сдернула платок. И Соня вдруг с изумлением разглядела, что Манька хмурится вовсе не от злости! Просто – ей кажется, что так надо. А у самой глаза блестят, и вот-вот расхохочется.

– Мань, ты что?.. Ты… уже с ним видалась, да?

– Ну тебя, – Манька швырнула платок, – видалась, какое там. Он от своего милорда ни на шаг. Да ты что, – резко обернулась к Соне, – думала, я сомневаюсь? Да я… Он же дурак, Крошечка. Такой дурак!.. – голос у нее вдруг задрожал, она, не глядя, плюхнулась на кровать и запустила обе руки в растрепанные волосы. – Я просто поверить не могу, Сонька! Он приехал! Взял вот и при-е…

И Манька разрыдалась. Рыдала она с наслаждением, взахлеб, и от Сони не требовалось никаких утешений, надо было просто сидеть рядом и внимать.

– Я ведь уже не ждала. Год, а то и боле. Как рассказали Божьи люди-то… Помнишь? Про алтайскую-то общину, что казаки расстреляли? Да нет, ты ж не знаешь. Я тебе не сказывала…

Соня ахнула:

– Господи, почему? Ты, значит, думала, что он погиб? И никому ни словечка?!

– А толку-то? – Манька мотнула головой. – Пожалишься, он и встанет? Я, Сонь, думала, что уж кто, кто, а он самый первый на пулю нарвется… И не ждала. Вот дура!

Всхлипнув, она быстро встала, схватила первый попавшийся платок.

– Пошла я, ладно?

– Умойся, – Соня улыбнулась, остро жалея, что не умеет рыдать так, как Манька – от души, с воплями и подвываниями.

– Это обязательно! Не хватало еще, чтоб он меня… с красными глазами…

Стукнула дверь, торопливый топот босых ног растаял в глубине дома. Соня посидела еще. Долго поправляла и укладывала смятую подушку. Потом пробормотала вполголоса:

– А у меня ничего. У меня – ничего…

Крошечка сморщился, с силой потянул ноздрями воздух. Только б не задохнуться… такое с ним бывало иногда, как начнешь раздумывать да вспоминать. Когда отпустило, наклонился, расстегнул здоровенный, с ремнями и замками, чемодан. Довольно блажить, надо дело делать: проветривать милордову одежу. Камердинер, мать твою… кто слово-то такое дурацкое выдумал.

Внезапно он выпрямился и, трусливо помедлив, обернулся.

Манька стояла в воротах, держась обеими руками за приоткрытые створки. Взгляд из-под низко повязанного платка – острый, мрачный. Крошечку, еще стоявшего спиной, он обжег как пчелиный укус. Но, оказывается, она не на него вовсе глядела. Она кого-то искала во дворе. А он – вот, прямо перед ней! Что он, что столб у коновязи… Тут ее сзади толкнули – встала, мол, мешаешь! – и она, лениво огрызнувшись через плечо, вошла во двор. Теперь их разделяло шагов едва ли десять.

Может, она меня не узнала, то ли с тоской, то ли с надеждой подумал Крошечка – а сам уже выговаривал наждачными губами: