Зимняя Война - Елена Крюкова

А Ангелы все веселились, все трубили, и горькая Звезда все сияла, и повалил отовсюду дым – мощный, неудержный, он пробирался везде, во все щели и пазы, он забивал живые легкие, он окуривал мертвых черным ладаном; и Луна превратилась в медное кадило, и раскачивалась в небе на золотых цепях, и костлявая рука цепко держала ее, не выпускала. И снег валил и валил, снег повалил и полетел бешено, и не снег уже это был вовсе, а белая саранча, она летела и садилась на все, что оказывалось на пути, она заглатывала все, сжирала, сгрызала, погребала под собой, под белым и толстым слоем себя – жадная, холодная, сыплющаяся без преград, как из рога изобилья.

И люди, погребаемые под налетающей беспрерывно с неба белой погибелью, искали смерти, чтобы умереть скорей; но смерть бежала от них, и огонь бежал от них, и люди, отчаявшись, сами бросались в огонь, ища покой в огне, но огонь расступался перед ними, и снег, снег, снег, летящий с небес, обжигающий страшный снег обнимал, погребал под собою их. И снег был одет в броню, и у снега были нежные женские волосы, и снег блестел белыми львиными зубами, и гремел серебряной сбруей, и размахивал белыми холодными скорпионьими хвостами и тысячью снежных жал, и среди падающего гибельного снега раздался самолетный гул, и сквозь бешено летящие слои падающего на землю снега люди увидели черную крылатую тень – это черный самолет летел над Армагеддоном, это черный самолет наблюдал, как Армагеддон горит внизу, под крылом, и умирает в корчах. Черный Ангел! Ты здесь!..

Разве ты бы подумал когда-нибудь, что Черный Ангел прилетит сюда, в Армагеддон Последний, со своих любимых гор, из театра привычных военных действий. Что он тут забыл. Ну, конец и конец. Мало ли видал ты, Черный Ангел, концов света. И этот – не последний.

Как не Последний?! Этот – самый что ни на есть Последний!

Эй, ты! Пилот! Черный Абаддона! Хорошо горит, а?!

Я вижу, как отсюда на горящий Армагеддон идет с Запада и с Востока черное войско. Два черных огромных числом войска идут, движутся на Армагеддон, и не могу я назвать точное число воинов в них; может, две тьмы тем, а может, три. Числом не сочту. Глазом не измерю. Войско идет с Запада и с Востока, сжимается кольцом, сворачивается черным змеем, окольцовывает Град Обреченный. Вы, люди! Вы слишком сильно поклонялись бесам и драгоценностям, бирюлькам и деньгам! Вы слишком любили меха и кулоны, черепаховую кожу и розовые жемчуга на шеях своих белокожих самок! Где седой старик со старой чашкой в руках, полной огня?! Он – старый учитель Хомонойа и Рифмадиссо. Он был похоронен на кладбище в Новодевичьем монастыре, но, услышав под землей, что Последний День пришел, встал, вышел из могилы и побрел по улицам Армагеддона, пророчествуя. И он поставил одну свою ногу на снег, другую – на огонь; и нога его не горела в огне, ибо была сделана из серебряной и золотой материи, которую Бог пускает на лепку святых тел за гробом, в вечной тьме, чтобы они не подвергались тленью. И крикнул старик: это я облекусь сейчас в рубище! Я остался один! Мой день! Мой пожар Вселенский! Люди! Ведь зверь явится! Зверь придет! А на нем верхом – блудница! Армагеддон, ты слишком долго развратничал и кутил! Ты испохабился в кутежах, ты извел себя на нет в оргиях и постыдных пьянках, ты предал себя в бесстыдном накопленьи богатства, в жадном насыщеньи роскошной жратвой, ты забыл свою любовь и перестал гладить по головам своих малых сирот, своих одиноких баб, своих поседелых старух. Ты продавал себя на рынке, Армагеддон! Ты весь превратился – в рынок! Да не в тот, где на лотках разложена всякая красивая снедь, яркие гранаты и карминное мясо, медный мед и рыжие грузди; а в тот, где люди без устали, денно и нощно торгуют собой – своим телом, своим умом, своим уменьем, своей жизнью. И своей смертью тоже. И жизнь свою продают очень дешево. А смерть – еще дешевле. За баснословно жалкие монеты.

Трещины идут по земле. Трещины идут по речному льду. Трещины змеятся по древнему Кремлю, оплоту Царей. Все трещит по швам, и в расколах и провалах плещется огонь, и в дыры и прорехи врывается, льется огонь, затопляя всякий клочок обжитого, намоленного. Прощайтесь! Не вы взлетите на облаке! Не вы взойдете к престолу! Вон он, золотой, горит! И человек в небе с золотой головой…

Черный Ангел с ревом взмыл вверх.

Белый старик стоял на земле с огненной чашей, подняв ее над головой, глядя вокруг бешеными, белыми, выпученными глазами.

И навстречу старику с горящей чашей вышла из-за кремлевской красной стены маленькая, как кнопка или ягодка, низкоросленькая женщинка, с виду отроковица, но женские кормившие груди высоко обозначались у нее под одеждой; и за руку она вела, тащила маленького мальчика, а на другой руке держала, как кочанчик, девчонку, и девчоночка обнимала мать за шею, и глаза у девочки были узкие, косого озорного разреза, дикие, куничьи, испуганные; и за идущей с детьми маленькой женщиной полз сзади огромный огненный дракон, он вился и изгибался, он пожирал пламенем все вокруг, но не мог зубастой, языкастой пастью достать ее – она все уходила и уходила, а он все взлизывал огненными языками снежную муть за ее спиной, за плечами. Маленькая женщина подошла к старику и поглядела на него строго снизу вверх.

Ты учитель Хомонойа?

Я. Хомонойа здесь?

Здесь. Он перевоплотился. Он перевоплотил меня. Я перешла вброд реку бардо. Видишь, я здесь. Я ищу мужа моего, Юргенса. Он сгорел?

Мне не дано знать. Пусть Хомонойа ведет тебя в Кремль. Там еще не сгорели древние храмы. Но огонь уже обнял их. Спеши туда. Войди под своды. Ты ведь пела в церкви, маленькая девочка. Ты видела лазурные, алые, рубиновые фрески. Еще не сгорел Иконостас в Успенском соборе. Еще твои, наши святые глядят со стен, с длинных, голодно вытянутых икон, и золотой свет сочится из них небесным пламенем. Иди туда, смотри, и они все скажут тебе. Все. Все, что ни попросишь.

Малютка-женщина низко поклонилась старику. Пламя плясало вокруг них. Огненный дракон обвивал им ноги. Вздергивал огненную дымящуюся морду.

Женщина, с дитем на руках и со вторым – при подоле, спокойно и равнодушно переступила через колючий хребет огненного дракона и пошла, семеня, быстро перебирая ножками под длинной мешковатой юбкой, двинулась по направленью к Кремлю, и старик увидел, что за плечами у нее висела тяжелая старая винтовка, и оттертый сотней стрелявших рук, засаленный темный деревянный приклад бил и бил ее по худой спине, по торчащей из-под холстины лопатке.

Коромысло медленно, вразвалку, подошел к столу, налил себе в граненый стакан крепкого ямайского рому из початой бутылки, отхлебнул. Он убил этих людей. Они были ему ни к чему, и он убил их.

Он не столько услышал ухом, сколько почуял кожей – дверь отошла от притолоки.