Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы» - Эмиль Золя

И, наконец, последняя глава — слияние Антония с материей, этот крик томления и ужаса перед черными глубинами земли, и, как итог всего, — вселенская скорбь, мысль о вечном обмане жизни. Самый финал — возвращение Антония к молитве — звучит иронически, особенно после картины пустой вселенной, где нет богов; Антоний по привычке склоняется в молитве, вызывая к себе лишь чувство безмерной жалости.

Гюстав Флобер — весь в этом произведении; мятежный дух писателя проявился здесь помимо его воли. Он уступает своей потребности отрицания и сомнения, в равной мере осуждая все существующие религии и делая исключение лишь для прекрасных древнегреческих богов. Если Флобер выбрал легенду о святом Антонии, чтобы облегчить себе задачу рассказать людям о слепом и мучительном безумии, в котором они пребывают со дня сотворения мира, то сделал это и потому, что именно в этой легенде он нашел древность, свой любимый Восток и ощутил возможность создать величественное и яркое произведение огромного размаха. Если бы он ограничился рамками современности, то должен бы был все преуменьшить в размерах и создать комедию вместо поэмы.

«Искушение святого Антония» содержит куски первоклассной прозы. Я говорил уже об эпизоде с царицей Савской, благоухающем восточной негой, где фразы звучат какой-то странной музыкой, напоминают звук золотых цимбал, звенящих под пурпурными занавесями. Я упоминал также и о празднике Навуходоносора, пиршественной оргии, где в огромном зале среди изобилия яств царит Чревоугодие, украшенное драгоценными камнями. Следует добавить сюда и описание Александрии, воспроизведенной с удивительной точностью. Страницы жизни Египта, который воскресает перед читателем, с его храмами, благовониями, мертвой цивилизацией; наконец, спор между Сфинксом и Химерой, двумя чудовищами, которые вечно влекут и терзают человека, мрачная загадка, пригвождающая к земле, и крылатая фантазия, уносящая к звездам.

Подобное произведение, — я говорю только о его замысле и художественном воплощении, не останавливаясь на философской его стороне, которая увлекла бы меня слишком далеко, — мог создать только великий писатель, самый великий писатель нашей современной литературы. Гюстав Флобер, несмотря на колебания читателей и резкие нападки критики, проявил себя здесь как зрелый мастер, как могучий художник, достигший вершины своего творчества.

Мне остается рассказать об отношении публики к Гюставу Флоберу.

Я говорил уже о том, что успех «Госпожи Бовари» был поразителен. В течение одной-двух недель Гюстав Флобер стал известным, прославленным автором, удостоенным всяческих похвал. В наши дни, когда имя приобретается после написания чуть ли не двадцати томов, трудно сыскать другой пример столь быстрой популярности. И это была не просто популярность, а настоящая слава. Флобера сразу поставили в первый ряд, объявили главой современных романистов. В течение двадцати лет он носил на своем челе лавры триумфатора.

Но позднее ему пришлось заплатить за этот триумф. Казалось, писателю стремились отомстить за те искренние, неудержимые восторги, которые вызвала при своем появлении «Госпожа Бовари». С тех пор каждая из его книг вызывала яростные споры или просто бывала отвергнута. И эта злоба, эта враждебность критики с каждым новым произведением все возрастала. «Саламбо» еще имела шумный успех, но уже подымались против нее насмешливые голоса. «Воспитание чувств» — произведение сложное и глубокое, появившееся в последние годы Империи, прошло почти незамеченным в обстановке всеобщего равнодушия и оцепенения. Наконец, «Искушение святого Антония» недавно подверглось самым резким нападкам, причем не нашлось ни одного критика, который отважился бы серьезно проанализировать произведение и показать его редкие красоты. Печальная истина заключается в том, что книги Гюстава Флобера слишком сложны и слишком оригинальны для парижской публики. Легкомысленные читатели бульварной литературы видят в произведениях Флобера всего лишь мишень для насмешек. Ситуации, персонажи — все обращается в шарж, в язвительную карикатуру. И вот начинается всеобщий смех, — смеются над вещами, менее всего способными вызвать веселье. Чтобы составить представление об этих странных суждениях публики, надо знать одну ее особенность: несколько тысяч человек подымают такой шум, словно их сотни тысяч. Писатель трудится над книгой в течение двадцати лет, а господин такой-то перелистает ее за какие-нибудь двадцать минут и отбросит со словами: «Вот скука-то!» И все кончено — книга осуждена.

Я должен добавить, что свободное развитие таланта Флобера не способствовало его популярности. Публика требовала от него второй «Госпожи Бовари», не желая понять, что повторение умаляет писателя. Но Флобер повиновался только своему художественному темпераменту и, побуждаемый им, все шире применял метод анализа. Каждое из его произведений — это новая попытка художественного анализа, обоснованного и выполненного с великолепной уверенностью. Добавлю, что каждое произведение Флобера было шагом вперед, новой фазой развития его таланта, которому столь свойственно было трудолюбие и тщательность отделки. К подлинной оценке романов «Воспитание чувств» и «Искушение святого Антония» еще вернутся. Надо только, чтобы публика поднялась до уровня этих книг.

Гюстав Флобер остается одним из самых выдающихся художников современности. Он вызывает почтительное поклонение. Вся молодежь признает его своим учителем. Но странное дело! Мы касаемся здесь вопроса о противоречивости французского характера, — Гюстав Флобер живет уединенно, в окружении немногих друзей; он не слышит шумных похвал, толпа почитателей не ходит за ним следом. И все же этот одинокий писатель, чье имя едва ли раз в месяц появляется на страницах газет, воплощает в себе гений французской нации и французского языка во всем его великолепии. Перед ним неумолчно должны звучать фанфары всенародного восхищения, ибо Гюстав Флобер поистине — честь и слава Франции.

ЧЕЛОВЕК

Если бы мне когда-нибудь довелось писать мемуары, то эти страницы остались бы свидетельством самых горестных моих переживаний. Я хочу собрать воедино воспоминания о моем прославленном друге, столь дорогом моему сердцу, друге, которого я только что потерял. И пусть моему рассказу недостает стройности, у меня нет иного стремления, как сделать его точным и полным. Мне кажется, что долг наш — дать истинный портрет этого великого писателя, чьей жизнью мы жили последние десять лет. Его полюбят тем больше, чем ближе его узнают; рассеять же ложные представления — всегда благое дело. Подумать только, сколь драгоценными сведениями мы бы располагали, если бы на другой день после смерти Корнеля или Мольера, какой-нибудь друг рассказал нам о только что ушедшем человеке и художнике и объяснил особенности его мастерства, положив в основу своего подробнейшего анализа наилучший метод — наблюдение.