Внутри, вовне - Герман Вук

— Ну что, милый? Будем переписываться? — спросила Бобби. — Мы все еще друзья?

— Что за вопрос, конечно! Я хочу все о тебе знать.

— Ладно, тогда завтра вечером я тебе позвоню из Ричмонда. Мы там рассчитываем остановиться на ночь.

Бобби действительно позвонила из Ричмонда, и, судя по ее голосу, она была возбуждена, но немного одинока. Мне было приятно услышать ее нежный голос, хотя я уже смирился с тем, что мы все больше и больше отдаляемся друг от друга. Если я страдал от разлуки с Бобби — радостью своей жизни, — что ж, так и должно было быть, судя по всем романам, стихам и песням. А что еще мне оставалось? Признаться Бобби в любви и жениться на ней? Не думайте, что у меня не появлялось такой мысли. Не такой уж я толстокожий.

Когда, после отъезда Бобби, я навестил «Зейде», он удивил меня, открыв «Шултан арух» и прочитав со мной главу об обращении в иудаизм — без всякой видимой причины. «Зейде» в чем-то сродни дзэн-буддистам: о том, что он думает, легче догадаться по тому, что он делает, чем по тому, что он говорит. Он обычным для него способом дал мне понять, что, по его мнению, если Исроэлке влюбился в гойку, это еще не конец света. Все зависит, как очень ясно говорится в еврейском законе, от того, что за женщина Бобби, каково наше с ней отношение друг к другу и насколько искренен ее интерес к еврейству. Мало лишь научиться готовить гефилте фиш… Но это, впрочем, я и сам понимал.

Ладно. Так что за женщина была Бобби? Начиная с важнейшего из статистических сведений — ее имени — она была загадкой. В театральной программе она фигурировала как Вайолет Уэбб. Почему же ее называли и она сама себя называла Бобби? Не знаю. Она мне этого так и не объяснила. Ее возраст? Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять, в зависимости оттого, как расшифровать те или иные подробности, которые она о себе сообщила. Откуда она была родом? Из Флориды — это все, что я знаю. Образование? Она говорила, что окончила первый курс колледжа, не уточняя, какого именно. Судя по ее разговору, она не была очень образованна; очаровательна, конечно, но ее большие сверкающие глаза говорили больше, чем ее слова, и были богаче нюансами. Семья? Старушка мать, никакого намека на отца, никаких, насколько мне известно, братьев, сестер или других родственников. Прошлое? Весьма туманное; она, по-видимому, намеренно на вопросы о ее прошлом всегда отвечала очень уклончиво. Религиозные взгляды? Очень расплывчатые. Род занятий? Профессиональная красавица. Интерес к иудаизму? Однажды она сказала, что, по словам ее матери, евреи обычно бывают хорошими мужьями. Помимо этого — ничего. Короче говоря, как я ни пытался сложить воедино все обрывки сведений, которые она мне сообщила, у меня ничего не получалось.

Как-то рано утром зазвонил телефон. Трубку снял Питер. Я выскочил из постели, уверенный, что это звонит Бобби, и уже готовясь выслушивать его брюзжание. Он повесил трубку, и вид у него был мрачный.

— У Голдхендлера сердечный приступ.

— Да что ты! Тяжелый?

— Не знаю. Бойд просит нас как можно скорее приехать.

Питер оглядывался вокруг, посмотрел на свои уже упакованные чемоданы и покачал головой. Он как раз в этот день собирался уехать на Мартас-Винъярд.

В кабинете Голдхендлера все было как обычно. В пустые бутылки из-под минеральной воды были понатыканы окурки сигар. Приступ случился рано утром, после того как Голдхендлер вместе с Бойдом всю ночь редактировал первый набросок программы для Эла Джолсона, над которой Голдхендлер сейчас работал.

Бойд опустился в кресло; лицо у него было белое как никогда, под глазами — черные круги.

— Вот что, ребята, — сказал он. — Когда его уносили, у него были такие боли, что он едва мог говорить. Он только прошептал мне: «Скажи Рабиновичу и Финкельштейну, чтобы продолжали делать Джолсона. Не упустите Джолсона! Пусть назначают себе любую зарплату. Через месяц я поправлюсь».

— Бойд, — сказал Питер, — ты же знаешь, я ухожу.

Бойд опустил голову на руки.

— Джолсон знает, что Голдхендлера положили в больницу, — сказал он сдавленным голосом, — но я прочел ему по телефону ваш черновик, и это ему очень понравилось. Он должен со дня на день прилететь из Голливуда. Это самый крупный, самый дорогой заказ, какой у нас когда-либо был. Врачи говорят, что Голдхендлер сможет снова работать через месяц-полтора. Обсудите это и дайте мне знать.

Мы с Питером долго и подробно обсуждали это, идя пешком обратно в «Апрельский дом». После этого я позвонил Бойду и сказал, что мы согласны, если нам удвоят зарплату, и Питер поставил еще одно условие: он уйдет, как только Голдхендлер снова приступит к работе. Бойд сразу же согласился на все; должно быть, мы продешевили: мы могли попросить и еще вдвое больше, и он все равно бы согласился. Теперь предстояло решать вопрос, что делать с нашим номером в «Апрельском доме». Хозяйка уже предложила нам продлить поднаем. Так что же, отказаться нам от номера или нет? И у меня была еще одна, своя забота: как быть с Бобби?

К тому времени Бобби написала мне из Техаса шутливое письмо, и я ответил ей таким же письмом. Однако мне было вовсе не до шуток, когда я смотрел на фотографию, которую она мне прислала: на ней Бобби и Моника позировали вместе с дородным мужчиной в высоких сапогах и огромной ковбойской шляпе. Это был Рой — тот самый «землеустроитель». Бобби написала, что Рой «очень остроумен, и он безупречный джентльмен». Но на фотографии Бобби прижималась к Рою, а он обнимал ее за плечи, тогда как Моника стояла от него чуть поодаль, как и подобает двоюродной сестре. Но в конце концов, какое мне было до этого дело? Моя возлюбленная унеслась от меня на легких крылах, разве не так? А я — разве я не обдумывал вопрос о том, чтобы снова поселиться у родителей и еще год подкопить деньги на университет?

Ну так вот, я подписал договор, по которому я имел право выселиться из «Апрельского дома» в любой момент, предупредив за один месяц. Я не мог подвести Голдхендлера. И я не верил, что Питер от него уйдет — при такой-то зарплате! Это было более чем разумное решение. Так я, по крайней мере, сам себя убеждал. Это не имело никакого отношения к Бобби Уэбб, которая написала, что собирается вернуться в Нью-Йорк: она поедет на автобусе и прибудет двадцать пятого июля.

Глава 75

Война!

Отель «Савой», Иерусалим.

8 октября 1973 года

Я сижу один в номере отеля, откуда виден затемненный Иерусалим. Впервые за несколько дней я могу перевести дух. Я только что прослушал последние известия по «Голосу Израиля» на английском языке. Сегодня, на третий день войны, начальник генерального штаба Давид Эльазар — здесь его все называют Дадо — наконец-то дал пресс-конференцию. Он сказал, что израильская армия перешла в наступление и на севере и на юге и теснит как сирийцев, так и египтян. Интересно, было ли в какой-нибудь войне, что атакованная сторона так быстро оправилась и начала теснить неприятеля?

У меня не будет спокойно на душе, пока я не узнаю, что с Сандрой. Кажется, никто ничего толком не знает. Что же касается мамы, то, по словам врачей, в ближайшие сутки решится, выкарабкается ли она и на этот раз или нет. Ее хватил тяжелый инфаркт: потому-то я сюда и примчался; самолет авиакомпании «Эль-Аль», на котором я летел, был полон израильтян, спешно возвращавшихся из Соединенных Штатов и Канады. Маму снова положили в больницу «Хадаса». Но она верна себе — все еще не унимается. Мне разрешили сегодня пробыть у нее всего пять минут; она была в кислородной палатке.

— Я только надеюсь, что не мешаю им воевать, — сказала она мне на идише. — Не хочу, чтобы из-за меня они меньше занимались солдатами. А если за мной придет Ангел Смерти, то добро пожаловать!

Она смотрела прямо перед собой: у нее почти утратилось боковое зрение, хотя врачи говорят, что оно возвратится, если она поправится; но руку она мне пожала твердо.

— Исроэлке? — сказала она, когда я появился. — Зачем ты здесь? Иди на фронт.

Иерусалимский «Савой» — это пятнадцатиэтажный отель, стоящий на холме, с которого хорошо виден Старый Город. Вестибюль сверкает стеклом и золотом, бесшумно скользят отделанные розовыми панелями эскалаторы, в двух ресторанах и одном кафе подают превосходно приготовленные кошерные блюда: короче, это кусочек Майами, пересаженный на Святую Землю и обильно орошаемый долларами американских евреев, переехавших в Израиль после ухода на пенсию. Эйб Герц называет его не иначе как «Иерусалимский не-боскряга». Когда вчера вечером я каким-то чудом сумел дозвониться на его военную базу, я сказал:

— Я остановился в «Небоскряге».

Эйб рассмеялся и ответил:

— Ну и наслаждайся жизнью.

Он понятия не имеет, где Сандра, и в Сдэ-Шаломе тоже о ней ничего не знают. С меня семь потов сошло, пока я дозвонился в этот проклятый кибуц, а они сказали мне только, что она уехала в Тель-Авив часа через два после того, как началась война.