Ночной карнавал - Елена Крюкова

Кричи, матушка! Ори! Облегчишь страшную участь свою!

Цесаревича рождаешь, воистину… На колени, дуры, молитесь, Царица инда глаза закатила от боли… дайте в пальцы ей четки… пусть перебирает… Креститесь на икону святого Пантелеймона, целителя… И на Гурия, Симона и Авива, родовспоможенцев… Авось боль отыдет с миром…

Я мечусь. Верчусь юлой. Живот растет горой. Это священная гора Меру. Она поднимается над всей землей, укрытая по горло снегом, и ждет своего часа. Она разымется, разверзнется. Распадутся ложесна. И из лона выйдет новый Бог. А я что. Я человечица. Баба. Хоть и Царица. Нет на лбу короны. Есть только пот. Соленый, острый пот. Он режет лоб ножами. Как терн. Как венец с колючками. Мотаю головой. Снимите с меня терновый венок! Вытрите мокрое лицо! Сейчас я разорву живот! Разыму колени! Раскину их в стороны! До хруста! До лопанья неистовых сухожилий! Вот он идет, младенец мой! Ловите его! Принимайте его на руки! Темя его — между ног моих и чресел моих! Оно разрывает меня! О, боль! Священная боль! Страшная боль!

Ори, милушка, что ж ты не орешь-то…

Василиса, подай полотенца! Живо! Что копаешься… Царица умирает, а ты!..

Вот, вот полотенчики, игуменья Михаила… не бранитеся… все заделаю исправно, лишь бы увидеть Цесаревича хоть одним глазком…

Или Цесаревну, овца.

По всем приметам мальчик!.. Мальчонка, как пить дать!.. вот попомните… уже скоро… пузо-то как напряглось…

Головка показывается меж ног!.. Затылочек!.. Оглаживай, Марья, оглаживай… Туда его заталкивай… обратно… чуток рано ему… а то он мать в клочья разорвет, ежели быстро из утробы выкатится…

Вот он! Вот он! Лови! Держи!.. Скользкий, игуменья, как же я ухвачу?!.. А ты, остолопка, полотенце подставь!..

Все внутри меня разорвалось. Затрещало, захрустело. Боль вывернула меня наизнанку, проникла в пещеру тьмы, куда я не заглядывала въяве ни разу. Осветила молнией все черные углы. Все Черные комнаты. Все закуты, где меня насиловали, имели, истязали, издевались надо мной всласть. И тот дощатый холодный пол с занозистыми половицами близ печки-голландки, где я лежала на руках у единственной любви. Царь мой поял меня; от семени его зачало нутро мое; и понесла я, и выносила я; и настало мне время родить; и вот рождается ребенок мой, и объята немыслимой болью я, Царской, победительной болью, и все побеждает она, все войны, все расстрелы, все мучения, все пытки. Ибо это боль любви. Длись, боль. Не кончайся.

Потужьтесь в последний раз, Царица, матушка!.. Выскользнет вот-вот!..

Держи, Глафира!.. Не упусти!.. Если Цесаревич головенку разобьет, я тебя… на дыбе замучаю!.. в яме сгною…

Воды моря моего соленого, бурного разошлись, всколыхнулись, и из меня выскользнула, бия хвостом, огромная рыба. Она ударила хвостом и вышла, сияя, на свет Божий; и так быстро это случилось, так ярко сверкнула ее чешуя в свете трех обгорелых свечных огарков, так раздались и вывернулись, плача кровью от счастья, мои натруженные внутренности, что я изогнулась коромыслом, выгнулась дугой к потолку — нет, к небу! — и завопила. Закричала от радости! Заблажила благим матом!

Я кричала: я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя!

Кому я кричала это?! Отцу?! Сыну?! Мужу, возлюбленному моему, от коего зачала и понесла и родила?!

— Свят Дух, Свят Дух, Царица, родила уж, вот он, мальчоночка-то… Цесаревич… как и желалось всему страдальному народу нашему… теперь в стране наступят мир, покой… благоволение…

— Господи, услышал молитвы наши…

— Заверните в пелены… Таз, таз медный сюда несите… Лейте водицу из кувшина… Да глядите, чтоб не ледяна была… Тепленькой надоть… Подогрейте в печи… Царица, матушка, дай лобик оботру… Намучалась… Ты не кричи больше таково страшно-то, а то мы все тут спужаемся, девки твои…

— Глянь на младенчика… огурчик!.. Красен вельми…

Мне поднесли к лицу, к самому носу красное, скользкое тельце. О, сын мой. Роженое дитя мое. Как кричишь ты. Как поешь. Ты песню мне поешь. Матери, что тебя родила на свет. Пой, голосистый малец, пой. Надрывайся. Какие муки тебе предстоят?! Куда, по каким дорогам побредешь ты, босой, в кандалах… по какому тракту, шляху… кто будет тебя пытать… казнить… О том знать не хочу. Богу о жизни твоей молюсь. Царевич! Счастье мое!

— Нельзя обнимать младенца, Царица… Ручки-то не тяните… Он еще горячий, красненький… как вино… как романеи глоток…

Да. Глоток бы романеи мне. Вишневой настойки. Малиновой наливки. Зелена вина, поднесенного на черном, расписном подносе. А на подносе опять вместо роз и маков — китайские хризантемы.

Никуда от тебя не деться, Время. Никуда.

Они ищут тебя, Мадлен. Ищут.

Они преследуют тебя.

Они, как ищейки, уже обрыскали весь Пари; заглянули в каждую подворотню, в каждый закоулок. Расспросили всех трясущихся, седеньких консьержек. А вы не видали тут такой… золотоволосой?.. Она прячется… она преступница… и с ней такой большой, высокий, слегка прихрамывает, угрюмый… мы имени его не знаем… ах, не видали?.. дальше, Пьер, дальше, быстрей… Она где-то здесь, рядом…

Ты молишься у картины, изображающей Рождество. Твоя молитва доходит до Господа; иначе зачем же тебе показывают картины твоих собственных родов?.. Царица… Ты — Царица… Это сон. Это опять только сон. Сон во время молитвы, которая и есть сон из снов; сон о Райском Саде, откуда мы были когда-то изгнаны, куда мы вернемся только по смерти. Или после Страшного Суда.

А о Страшном Суде лучше не думать, Мадлен.

Все равно он, Суд, уже прогремел; прозвенели его трубы; да мы сами уже давно живем внутри него. Так что толку рассуждать. Живи, не рассуждая. Молись. Греши. Кайся. Люби.

Какой зычный храп доносится с хоров.

А как же она выйдет отсюда, из храма?..

Спрятаться в храме после бурной ночки в ночном клубе, когда тебя чуть не сжег, смеха ради, твой бывший любовник, — это надо изловчиться.

Мадлен, стоя на коленях перед образом, усмехнулась. В рубашке она родилась все-таки.

Она закрыла глаза и прошептала:

— Скажи мне… скажи… покажи… что там было… когда там меня уже не было… когда меня вырвали оттуда и увезли…

Загудел самый большой колокол Нострадам — Блэз. Должно быть, во сне Хлыбов задел рукой, кулаком веревку, мотающуюся слишком близко к доскам. И древняя медь отозвалась тут же. Колокол пел Мадлен в уши: переживи, переживи.

Ужас. Ужас, крики, выстрелы, люди, бегущие и падающие в уличную грязь.

Поздняя осень в этом году!

Какое искаженное у тебя лицо, человек с ружьем наперевес. Ты тащишь ружье, как большого тяжелого осетра. Ты не знаешь, куда его положить. Осетр весь в колючках, в металлических крючках и заклепах. И морда у него длинная, хитрая. Не стреляй! Не стреляй в меня! Я живая! Живая!