«Нагим пришел я...» - Дэвид Вейс

Поэтому он был удивлен и раздосадован, когда Шоле, его лучший друг в Обществе литераторов после ухода Золя, посетил его на Университетской и сказал:

– Мой дорогой мэтр, Общество решило, что «Бальзак» должен быть выставлен в Салоне 1897 года вместе с «Гюго». Они согласны ждать, но, если вы и на этот раз нарушите обещание, беды не миновать.

– Но я не обещал, мосье, – запротестовал Огюст. Как они смеют отвлекать его, когда он так занят!

– Полтора года – вот срок, указанный в договоре. Вы работаете уже три, а у вас нет даже варианта памятника. Имейте в виду, я их сдерживать больше не в силах.

По мрачному выражению лица Шоле Огюст понял всю опасность положения. Он подавленно сказал:

– Правда ваша.

Но Шоле не уступал. На карту был поставлен и его престиж.

– В Обществе говорят, что вы никогда не закончите «Бальзака», так же как «Врата» и «Виктора Гюго».

– Это не так! У меня будет что выставить в 1897 году!

– В 1897-м? Да ведь не осталось времени.

На лице Шоле было написано недоверие, и Огю-сту пришлось поклясться, что уж памятник Гюго он обязательно закончит, хотя и презирал себя за то, что дал это обещание.

– А «Бальзак»? – спросил Шоле.

– Работаю.

– Можно посмотреть?

– Нет. – Заметив огорчение Шоле, Огюст сказал: – Он еще не готов.

– А к 1897 году будет готов?

– Не знаю.

Шоле в растерянности покачал головой.

– Мой дорогой мэтр, вы ставите нас, ваших добрых друзей, в отчаянное положение. Мы с Прустом, Буше и Малларме отвоевывали одну отсрочку за другой, а вы отказываетесь назначить определенный срок и даже не показываете вашу работу. Поверьте, мы хотим, чтобы «Бальзак» имел успех, но вы так упрямы, что наша вера порой колеблется.

Огюст устало сказал:

– Возможно, вы и правы. Но я не могу давать обещание, если не уверен, что сдержу его. Я обещал, что «Бальзак» будет готов к столетней годовщине в 1899 году. Больше ничего обещать не могу.

– Попытаюсь их уговорить, – ответил Шоле. – Но если в следующем Салоне «Бальзака» не окажется, они начнут судебное дело. Вы их и без того разозлили.

2

Полгода спустя в Салоне, который был создан по инициативе Шаванна, Каррьера и Огюста и куда входило много известных художников, собралась большая толпа. Предполагалось, что будет выставлено много важных работ, но все хотели увидеть «Бальзака».

Однако «Бальзака» в Салоне не оказалось. Огюст решил не выставлять обнаженного «Бальзака» – это еще не был окончательный вариант. Но он смело переступил порог галереи, уверенный, что сдержал слово. Общество может удостовериться, что он немало потрудился над «Гюго». Он приблизился к статуе сидящего задрапированного «Гюго» – разочаровавшись в фигуре во весь рост, он в последний момент изменил ее – и вдруг понял, что это провал. Хотелось бежать прочь, но к нему подошла Камилла. Она была довольна. Огюст поместил ее работы на видном месте, и она поблагодарила. Буше спешил навстречу; он сердечно обнял Огюста и воскликнул:

– Работы Камиллы такие изящные, элегантные! Я не напрасно привел ее тогда к вам в мастерскую! Огюст кивнул, с горечью думая: я пошел на компромисс и утерял ту силу, которая была в первоначальном варианте «Гюго», и не выиграл ничего. Слишком острожничал, этот «Гюго», сидящий в задумчивой позе, не вырастает из скалы, как я того хотел, а сжат со всех сторон гипсом, плотно, неотделимо, и это сразу бросается в глаза.

3

Огюст не огорчился, а обрадовался, когда Министерство изящных искусств сообщило, что этот вариант «Гюго» не подходит ни для Пантеона ни для Люксембургского музея. Но они ценят его усилия и, пока он будет идти им навстречу, отсрочку ему предоставят.

Он слишком устал, чтобы выразить им благодарность, хотя, по мнению Камиллы, должен был сделать это за «предоставление помилования».

Камилле удалось продать несколько бюстов, и ее работы были приняты почти так же хорошо, как работы Бурделя. Огюст был рад за нее.

Общество литераторов молчало, но Огюст не сомневался, что скоро оно даст о себе знать. После его, как он считал, провала с «Гюго» все валилось из рук. По ночам мучила бессонница, днем – ревматические боли. Руки немели, пальцы не сгибались. Это становилось угрожающим. Он думал: «Неужели и Бальзак, который так много писал, тоже был жертвой подобной болезни?»

Камилла словно с каждым днем расцветала, и это еще больше угнетало Огюста; разница в возрасте наводила на самые грустные мысли. Творческий энтузиазм молодил Камиллу, а его старил. Но он не хотел в этом признаться, он должен удержать ее силой, а не слабостью. Когда она спрашивала, почему он не работает – так непохоже на Огюста: день за днем он сидел перед камином и грел руки и тело, – он отвечал, что из-за погоды, беспрерывного дождя и тумана, которые пеленой нависли над Парижем.

«Погода не так уж плоха», – думала она, но не спорила – у него был слишком несчастный вид. Стоило вспомнить об одетом «Гюго» – и он начинал ненавидеть себя. Сумеет ли он когда-нибудь снова лепить? Мысль эта терзала Огюста. Иногда ему хотелось разбить все варианты «Бальзака». Но когда Камилла предложила навестить их старого друга Ренуара, который по-прежнему жил на юге Франции по причине плохого здоровья, он посмотрел на нее так, словно она сошла с ума. И закричал, что никуда не поедет, пока не закончит «Бальзака».

А когда спустя несколько недель он сообщил, что переезжает из Белльвю в Медон, в Валь-Флери, Камилла совсем пала духом.

– Это меня излечит, – сказал он. – Там свежий воздух, много света и солнца, сады, прекрасные деревья – ты ведь знаешь, как я люблю деревья, – и дом расположен на возвышенности, откуда открывается прекрасный вид на Сену.

Она с грустью подумала, что он все больше отдаляется от нее. Но когда она это высказала, Огюст возмутился. Лицо его стало каменным.

Он решительно заявил:

– Я твердо решил переехать. И уже купил дом. Он называется «Великолепная вилла», хотя до виллы далеко – просто скромный дом с земельным участком.

– Земельный участок? Это целое имение?

– Несколько акров. Совсем не имение. Я должен бежать подальше от министерства, от Общества, от их предсказаний, будто я не кончу памятник, потому что неспособен его кончить. Мне нужно немного отдохнуть.

Он дал ей ясно понять, что обсуждать вопрос о переезде бесполезно, и Камилла ушла. А он не последовал за ней, зная, что она вернется.

Она действительно вернулась, когда ушел он. И в эту ночь, лежа одна в холодной, пустой мастерской, прислушиваясь к шагам привратника во дворе, Камилла раздумывала, что ей делать.

Гнев душил ее, рушились все надежды, и, чем больше она думала, тем беспокойней становилось на душе.