Дети немилости - Олег Серёгин

И все же решение свое изменил.

Сквозь внешние стены дома не доносилось ни звука, и не видно было отсюда паровика, в спешке примчавшегося к дверям, но с нижнего этажа послышались отголоски шума. Итаяс прислонился спиной к стеклу. Пусть император приказал теням обращаться с ним почтительно, гвардейцы не слышали этого приказа. С них станется заломить таянцу руки и оглоушить парой боевых заклятий, а это определенно лишнее.

Император...

В который раз внутреннему взору – память ли, предвидение ли – предстало лицо повелителя Уарры: спокойное от усталости, расчерченное бледно горящими линиями магических знаков. Император Морэгтаи был молод, немногим старше самого Итаяса; бремя власти, сравнимой с властью не каманара даже, а старейшины, утомляло его. Итаяс хорошо знал, как и при каких обстоятельствах убьет императора. Годы и даже месяцы назад событие это любому показалось бы невероятным, да и сейчас, за несколько часов до него, безоружный пленник не представлял никакой опасности. Итаяс усмехнулся. Все силы магии были бессильны перед его даром, горцы давно поняли это – и нарекли его Демоном, а не так давно это поняли и уаррские тени... Действий императора Итаяс действительно не предвидел. Но чем больше ответственности лежит на человеке, тем предсказуемей его поступки. Зная, что решат и что предпримут спутники Морэгтаи, нетрудно было предположить, что сделает он.

«Я недооценил его», - подумал Итаяс. Он полагал, что навел на теней достаточно страху, чтобы император поверил в его дар и устрашился. Довольно долго горец дразнил его, рассчитывая увидеть этот страх. Но даже наблюдая за исполнением пророчеств, Морэгтаи не испытывал робости – и не боялся смерти.

Отвага врага радовала, слова отвага друга.

Таянец знал, что нужен императору, и нужен живым: так говорило чутье, которому он привык верить. Причины же оставались смутны. «Я буду рад иметь такого союзника», - сказал Морэгтаи. Он знал, чего стоит Демон Высокогорья. Еще он говорил о каких-то высших силах; но премудрость некромантов вызывала у горца отвращение, знать он ее не хотел. Он думал о другом. Когда-то он сказал отцу, что император мертвецов – живой человек, а теперь бы добавил, что он воин, умеющий уважать противника.

Этим достоинством каманар Арияс не обладал; сын его усмехнулся, припомнив былую отцовскую ярость. Каманар Таяна желал сделать слабых своими рабами и до исступления ненавидел сильных; даже тех сильных, что по доброй воле становились его союзниками, он лишь терпел. Для одного Наргияса находились в его сердце другие чувства. Если составить в уме качества истинного каманара, то Наргияс заключал в себе вторую половину этих качеств. Желай Наргияс власти, умей он смирять непокорных, как Арияс, он с куда большим правом мог бы называть себя каманаром. Пока Наргияс был жив, Таян одерживал победы.

Итаяс прикрыл глаза. Мальчишкой, не сомневаясь в величии каманара Арияса, он стремился быть таким, как отец. Уже разочаровавшись, в одном он по-прежнему желал походить на него: иметь такого побратима, как Наргияс. Но подобные люди встречаются реже закопанных кладов...

Морэгтаи не лгал, обещая Таяну свободу. Уаррец знал, что воля Итаяса сильней воли Арияса, и потому-то предлагал договор ему, а не каманару. Будь на месте Итаяса любой другой горец, слова императора достигли бы его сердца. Морэгтаи думал, что великий воин Таяна сражается за родную землю. Он судил по себе – и он ошибался. Убийство императора для Итаяса было деянием славы и доблести, а не защиты и возмездия.

Сердца Демона достигли другие слова.

«У тебя нет выбора?»

До конца пути оставалось всего несколько часов: пророческий дар спутывал время, будущая победа представала победой уже одержанной – а после нее не было ничего. Предвидение останавливалось. Итаяс не боялся смерти, зная, что умрет в славе, но ему не нравилась мысль, что он не может изменить предрешенное. Откуда брались его видения? Ужели император не солгал и в другом, и какие-то силы пытались управлять воином гор?

Что доблестней – убить благородного врага или пощадить его?

«Никто не определяет моей судьбы, - подумал Итаяс. – Я решаю чужие судьбы. Мое желание создает их. Я не стану убивать императора».

Шаги слышались уже на лестнице. Таянец посмотрел на дверь. Она отворится – и начнутся события дня, которому предстоит засиять в истории.

...За спиной Итаяса, за оконным стеклом, сгущался белый туман. Он затопил зелень сада и серебристую чешую песчаных дорожек, он скрыл горизонт и поднимался в небо, рассеивая в стылом своем теле первые солнечные лучи. Озерный ветер давно должен был разогнать его – но туман оказывался сильнее ветра.

Гвардеец, первым подоспевший к двери, начал вычерчивать заклятие, которое отпирало магический замок теней.

Туман потек сквозь стекло.

Время остановилось.

Итаяс обернулся.

Этого он не предвидел. Но страха горец не испытывал – он слишком хорошо знал, чем закончится этот день, чтобы бояться чего бы то ни было. Он лишь удивился и насторожился: ни с чем подобным он прежде не сталкивался.

Цвета поблекли. Исчезли запахи. Тишина уединенного дома стала гулкой тишиной необъятных пустых пространств. Туман затянул все, смутно различимые за ним вещи и стены казались полупрозрачными – и за ними тоже вставал недвижный туман.

Таянец медленно вдохнул и выдохнул пресный воздух. Предвидение существовало и здесь. Картины будущего размывала белесая муть, они приходили не такими определенными, как в привычном мире, но это не могло поколебать самообладание горца.

Итаяс сосредоточился, различая сквозь туман детали видения. Скоро таянец усмехнулся с долей брезгливости.

- Покажись! – приказал он.

Несколько мгновений ничего не происходило. Потом туман сгустился, явив взгляду размытое подобие человека. Смутная фигура медленно обретала плоть.

- Ты Итаяс-с-с... – донесся шепот тысячи голосов.

Названный глянул поверх головы призрака.

- Я знаю, - с ухмылкой сказал горец. – А известно ли тебе, кто ты сам?

- Извес-с-стно... тебе тоже известно.

Туманный силуэт превратился, наконец, в человека из плоти. «В призраке весу было побольше», - насмешливо подумал таянец. Собеседник едва ли был намного младше его, но казался подростком – не из-за хрупкости своей, хотя богатырем и впрямь не был, а из-за выражения лица. Такие глаза – темные, круглые, немного навыкате – в горах называли «бараньими»; брови явившегося были сурово нахмурены, но безвольный подбородок и пухлый обиженный рот выдавали его истинный характер. Итаяс рассмеялся.

- Тогда ты должен знать, что я не питаю почтения ни к пышности, ни к знатности, ни к старости. К могуществу тоже не питаю. Ты хочешь вселить трепет в мою душу. Затея плохая.