Воспоминания - Андрей Фадеев

Десятого ноября наместник выехал в Петербург, а 21-го получено сведение о пожаловании его в фельдмаршалы.

Спокойнее сравнительно с прежними годами, освободясь от многих сложных служебных забот, я встретил 1860-й год. Необременительные занятия по Совету и по крестьянскому делу Ставропольской губернии продолжались своим чередом и по временам доставляли довольно длительные работы.

В начале года наделало много шума убийство командира Эриванского гренадерского полка в Манглисе, полковника Фохта, офицером того же полка Макеевым. По-видимому, это случилось вследствие столь часто у нас бывавшего безразборчивого выбора полковых командиров. Со времени моего пребывания в Закавказья, это был уж второй случай: в первый раз, на Белом Ключе, капитан Правиков заколол кинжалом полкового командира Козачковского.

19-го января я был обрадован известием о производстве сына моего в полковники. Для этого, как потом сделалось известным, Барятинский должен был выдержать сильную борьбу, потому что сын мой недавно получил две награды, но князь находил их недостаточными и вытребовал третью. 20-го февраля князь возвратился в Тифлис. Я нашел в нем то же ласковое внимание к себе, с которым он постоянно относился ко мне.

В марте у нас в семье случилось грустное обстоятельство, сильно расстроившее нас всех. У жены моей повторился припадок паралича, хотя, слава Богу, кратковременный, незаметный (она и не почувствовала его), но лишивший ее на несколько часов употребления языка; к вечеру этого же дня все прошло. На другое утро она свободно говорила, однако слабость увеличилась, и силы не возвращались более. Несмотря на это, она не покидала своих занятий, продолжала сидеть в кресле у своего рабочего стола, рисовала левой рукой цветы, переплетала книги, работала, читала, сколько позволяла слабость глаз. Ей всякий день громко читала старшая дочь, — а иногда, в свободные часы, и сын, — интересные для нее статьи. В тот день, когда она лишилась языка, мы все были ужасно огорчены, не зная, что это может так скоро пройти, и из всех нас она одна оставалась спокойна, как бы равнодушна к своей болезни. Мы старались не выказывать пред ней своей тревоги, но, видя детей и внуков огорченными, с заплаканными глазами, она, сидя в кресле пред столом, взяла лоскуток бумаги, карандаш, написала несколько слов и подала им. На бумажке было написано: «я никогда не была болтуньей, не большая беда, что я не могу говорить, мне это не трудно и не огорчает меня; пожалуйста не огорчайтесь и вы». В таком положении постоянных страданий, вовремя такого жестокого болезненного припадка, я не знаю, мог ли бы кто другой даже помыслить о подобных словах. Она не думала о себе, а только думала и заботилась о других всю жизнь свою.

Между тем наступил великий пост. На страстной неделе я говел. В страстную субботу по обыкновению поехал я к заутрене в Сионский собор, а оттуда с поздравлением и на разговение к наместнику, где застал толпу в мундирах, явившихся с той же целью. Неожиданно произошел маленький курьёзный случай. Когда князь Александр Иванович, приняв поздравления с праздником, хотел разговеться и, приблизившись к столу, уставленному пасхальными яствами, пригласил всех приступить и заняться тем же, — оказалось, что на столе нет вилок: прислуга забыла положить вилки. Князь рассердился не на шутку. Сделав строгое замечание кому следовало за небрежность, он обратился ко всем нам и объявил совершенно серьезно и с полным убеждением: «Видите, какие у меня порядки! Что мне с этим делать? Мне больше ничего не остается, как нанять себе маленькую квартирку у какой-нибудь бедной вдовы, чтобы она вела мое хозяйство, смотрела за вещами, держала все в порядке, клала на стол вилки и все, что надобно. Больше мне нечего делать. И об этом давно думаю — и так и сделаю!» Это решение князя всех очень позабавило, общее мнение осталось в уверенности, что хотя без вилок иногда и трудно обойтись, но едва ли какой-нибудь бедной вдове дождаться к себе в нахлебники такого важного квартиранта.

Весною этого года меня несколько раз посетил приезжавший в Тифлис известный профессор Московского университета Погодин. Я с удовольствием слушал его занимательные речи. Умный, ученый человек; хотя Петербургские журналисты иногда и подсмеиваются над ним, но не признать в нем замечательных литературных достоинств не могут.

Лето мы проводили в Коджорах, как ближайшем прохладном месте, главнейшие для жены моей, так как далекий переезд был бы для нее слишком утомителен. Старшая дочь моя Катя (Витте), постоянно грустившая о печальном состоянии матери, решилась, чтобы несколько развлечься, сделать небольшое путешествие, полагаясь на уверения докторов, что близкой опасности в болезни матери не предстоит и даже обнадеживавших на некоторое поправление ее здоровья. Сама мать убеждала ее к тому. Дочь поехала с маленьким сыном Борисом и племянницей Верой — снова гостившей у нас — в Поти, откуда на пароходе в Константинополь, Одессу и Киев. Она бедная не предчувствовала, что уже более на этом свете не увидит мать свою.

Двенадцатого августа, в четвертом часу утра, доброй, незабвенной жены моей не стало. Дня за два до кончины, она часто дремала в кресле, и вечером, накануне смерти, последние ее слова ко мне были: «Не доживу я с тобою, мой друг, до дня нашей золотой свадьбы». До этого дня оставалось полтора года. В три часа утра она разговаривала с дочерью Надеждой, не отлучавшейся от нее; обрадовала и удивила ее оживлением своего разговора, свежестью и ясностью памяти и мысли своей. Вскоре спустя, дочь снова заговорила с нею, — она не отвечала, хотя спокойно дышала. — казалось, спала. Боясь, не сделалось ли с нею дурно, не получив ответа на вторичный, громкий вопрос, дочь приподняла ее на постели, — мать ее тихо склонила голову на грудь, и без вздоха, без стона дыхание ее мгновенно прекратилось.

Мне сказали об этом утром, когда, встав, я собирался идти пить с ней кофе, как в продолжение всей нашей жизни. Я поспешил к ней в комнату. Она совершенно преобразилась! Все признаки скорби, страданий, болезненных ощущений на лице ее бесследно исчезли; оно выражало блаженно-спокойный, кроткий, отрадно улыбающийся вид. Она скончалась на 71-м году жизни.

Печален, горестен был для меня не только этот день, но и все последующие. На третий день она была погребена в Тифлисе, пред стеной алтаря Вознесенской церкви, находящейся у подошвы горы, при спуске дороги из Коджор. Рядом с ее могилой я оставил место для себя.

Составляя эти записки, я имел также в виду передать некоторые черты из жизни и характера моей жены, желая дать понятие о ее исключительной личности. Для пополнения моего слабого очерка, помещаю здесь несколько кратких заметок о ее родословии, не лишенном исторического интереса, и вообще о ее жизни.