Неизвестный Шекспир. Кто, если не он - Георг Брандес

Эскал.

Правительство позорит он! В тюрьму!

Драматургическое значение пьесы «Мера за меру» основывается исключительно на трех сценах: когда красота Изабеллы искушает Анджело, когда он ей делает свое гнусное предложение и, наконец, когда Клавдио выслушивает, сначала негодуя, готовый к самопожертвованию, известие о низости Анджело, но потом, не выдержав характера, начинает молить о пощаде. Вокруг этих главных эпизодов группируются прекрасные смело-реалистические или грубо-комические сцены, напоминающие Хогарта или Теккерея, и затем другие сцены, имеющие целью только затормозить драматическое колесо и которые отталкивают нас своей условностью.

Герцог позволяет себе, например, совершенно непозволительный эксперимент с Изабеллой, рассказывая ей в четвертом действии, что отрубленная голова ее брата уже послана Анджело. Поэт хотел таким образом усилить эффект последних сцен. Он заботился в этой неровно отделанной пьесе, по-видимому прежде всего о том, чтобы нанести удар ханжеству. Он пошел в этом стремлении так далеко, как только мог. От невинного осмеяния пуританства в лице Мальволио к его изображению в образе Анджело — гигантский шаг. Шекспир постарался, вместе с тем, получше укрепить свое собственное положение. Он придал сюжету характер комедии. Сначала угрожают Клавдио казнью, потом не без юмора грозят тем же бандиту Бернардино, голову которого хотят послать вместо головы Клавдио. Перед самой казнью разбойник даже появляется на подмостках, и зритель ожидает с волнением исполнения смертного приговора. Но потом все кончается благополучно. Решаются послать Анджело голову покойника. Далее прекрасной девушке угрожают бесчестием. Но другая девушка, заслужившая, несомненно, лучшую участь, Марианна, позволяет вместо нее обнять себя, — и эта опасность также миновала. И над головою негодяя Анджело спускаются черные тучи. Однако он также выходит невредимым: его обязывают только жениться на той, которую он раньше бросил.

Так улетучивается впечатление грозного протеста против ханжества и впечатление мрачного пессимизма, пробивающегося всюду наружу. Настроение, продиктовавшее поэту эту пьесу, было на самом деле глубоко пессимистическое. Когда герцог старается убедить Клавдио в том, что смерть не страшна (III, 1), он превосходит даже Гамлета своим презрением к жизни:

Ты — дух, подвластный переменам ветра,Который дом твой может сокрушитьВ одно мгновенье; ты — игрушка смерти,Ты от нее бежишь — и попадаешьНавстречу ей.И счастливойНазвать тебя нельзя, ты вечно мчишьсяЗа тем, чего тебе недостает,И презираешь то, чем обладаешь.В тебе нет постоянства: каждый месяцПо прихоти меняешь ты свой вид.Богата ты, но вместе и бедна;Ты, как осел, под золотом сгибаясь,Несешь лишь день сокровище свое,А смерть его снимает У тебяНет и друзей — и даже кровь твоя,Которая отцом тебя зовет,Клянет паршу, ломоту, паралич,Зачем тебя скорей они не кончат?Нет у тебя ни юности могучей,Ни старости — ты греза об обеихВ тяжелом сне; цвет юности твоейПо старчески живет и просит пищиУ старости, параличом разбитой;А сделавшись и старым, и богатым,Теряешь жар желаний, силу, прелесть,Чтобы вполне богатством насладиться.Что ж у тебя останется? И этоМы жизнью называем? Эта жизньВ себе скрывает тысячи смертей,А мы боимся смерти, забывая,Что в ней конец противоречьям всем!

Посмотрите, с каким искусством и как добросовестно подобраны здесь все те соображения, которые способны смутить и запутать здоровый жизненный инстинкт!

Поэт старался далее защитить свою моральную точку зрения. Кажется, ни в одной из своих пьес Шекспир не подчеркивал так преднамеренно мораль драмы, притом в словах очень мало гармонирующих с характером действующих лиц. Обратите, например, внимание на монолог герцога, заканчивающий собою третье действие:

Кому Господь вручил небесный меч,Свят должен быть и честь свою беречь;Пример другим, ведя их за собою,Идти он должен твердою стопою.Он мерить должен мерою однойКак их вину, так и проступок свой.Позор тому, кто смертию караетПорок, который сам в душе питаетСтыдись, Анджело, ты казнишь порок,Который заглушить в себе не мог.

Поэт указывает очень настойчиво на то, что князья подвергаются чаще других людей непониманию, презрительной оценке и клевете. В конце третьего действия герцог восклицает:

И власть и сан — ничто не сохранитОт жала клеветы; оно язвитЧистейшую невинность, даже тронОт ран ее опасных не спасен!Или в другом месте:Величие и власть! Мильоны глазНа всех устремлены; вслед ваших делНесется гул ничтожной болтовни,Исполненной противоречий ложных,И тысячи язвительных насмешекВас делают творцами слов своих,Бессмысленных и пошлых, истязаяВас до конца в фантазии своей.

В этих намеках на безрассудную критику подданных нас поражает особенно то обстоятельство, что поэт ищет постоянно защиты за спиною государя, т. е. Иакова I, только что вступившего на престол и сразу возненавидевшего при своем отрицательном отношении к шотландскому пресвитерианству английское пуританство. Вот почему поэт заявляет неоднократно, что все грехи достойны прощения, исключая клеветы на государя.

Из всех действующих лиц только один Луцио должен подвергнуться наказанию, он, который так забавно обманывал государя и наговорил ему в шутку так много злых колкостей. Зритель убежден до конца пьесы, что он будет приговорен к истязанию кнутом и повешению, даже в тот момент, когда он получает приказание жениться на женщине легкого поведения, дабы веселое настроение, вызываемое пьесой, не нарушилось, причем поэт настойчиво заявляет, что он, собственно, заслужил вышеупомянутую кару. Герцог начинает заключительную реплику словами:

Ты этого достоин за хулу на государя!

Здесь Шекспир высказывает то же мировоззрение, которое 60 лет спустя высказывает Мольер в последней сцене «Тартюфа», где государь является совершенно в духе теории Иакова — воспитателем своего народа. Отсутствие короля в Лондоне во время чумы как бы извиняется в виду той полезной деятельности, которую обнаруживает здесь в пьесе герцог в продолжение своего мнимого отсутствия. Никто другой, как он, разоблачает ханжу, которому врожденная гнусность и дерзость давали такое превосходство над другими. Таким образом, апелляция к государю в пьесе «Мера за меру» вполне соответствует большой реплике в «Тартюфе», которая вводит личность государя как некоего deus-ex-machina и освобождает грудь зрителя от угнетающего кошмара: