Сочинения. Том 2 - Евгений Тарле

Муниципалитет приглашает граждан оценить по достоинству это ужасное [219] поведение рабочих; это поведение столь ужасно, что не наказать рабочих было бы преступлением со стороны властей. Стачка рабочих приравнивается далее к политическому преступлению, к нападению на государственный строй; разница, по мнению муниципалитета, между стачечниками и «врагами общественного блага» лишь та, что враги республики действуют во имя известных политических убеждений (d’après un système politique), a рабочие — только из-за личных выгод (… n’étoient mus que par un intérêt personnel). Это грозные слова, напоминающие, что стачечники весьма легко могут очутиться под ножом гильотины: в 1794 г. приравнение стачки к политическому преступлению могло в самом деле иметь весьма и весьма устрашающий смысл. Муниципалитет спешит пояснить свою мысль: веревочные мастерские работают для флота, следовательно, вредить им — все равно, что вредить государству. За неподчинение максимальной таксе, за предъявление хозяину собственной, произвольной таксы власти будут карать.

Все воззвание до этого места построено как обвинительный акт против стачечников, как призыв других граждан или, частнее, других рабочих в свидетели беззаконного поведения стачечников [220], но к концу муниципалитет уже обращается к непосредственным виновникам: он напоминает им о любви к отечеству, о законах и заканчивает новой угрозой, в случае, если эти увещания не помогут [221]. Это воззвание решено было напечатать и при звуках труб провозгласить и расклеить по городу (к сожалению, ни одного печатного экземпляра этого воззвания в городском архиве я не видел, так что пришлось цитировать его по полуобгорелым листам рукописного протокола).

21 марта 1794 г. национальный агент доложил муниципальному совету Бордо проект регламента, на котором сошлись хозяева и рабочие [222]. Агент прежде всего жалуется на излишнюю уступчивость хозяев, которая, по его мнению, и сделала возможным упорное сопротивление рабочих закону о максимуме; к сожалению, он не говорит обстоятельнее, ни в чем выразилась эта уступчивость, ни в какой форме проявились «темные» происки рабочих [223]. Но, «чтобы прекратить эти злоупотребления», агент выслушал обе стороны, и в конце концов было выработано соглашение. Это соглашение касается двух вопросов: 1) продолжительности рабочего дня и 2) заработной платы. К счастью, хотя именно та часть страницы этого регистра (45-й), где изложены условия, касающиеся продолжительности рабочего дня, и пострадала от огня, но не настолько, чтобы нельзя было на основании этого обгоревшего клочка пополнить страшно редкие достоверные показания о продолжительности рабочего дня в XVIII столетии. Продолжительность рабочего дня изменяется по временам года. В период от 1 апреля до 31 августа работа должна начинаться в 5 часов утра и кончаться в 7 часов вечера; с 1 сентября до 31 октября работа начинается в 6 часов утра и кончается в 6 часов вечера; с 1 ноября до 31 января работа начинается в 7 часов утра и кончается в 5 часов вечера; с 1 февраля [224] до 31 марта работа будет начинаться в 6 часов утра и кончаться в 6 часов вечера. При этом на завтрак дается час и на обед — час.

Что касается платы, то она остается такой, как ее определил закон о максимуме: рабочие веревочных мастерских получали в 1790 г. 40 су в день (2 ливра), значит теперь должны получать 3 ливра (в 1½ раза больше). При этом в случае пропуска часов работы из платы производятся вычеты. Конец документа заключает в себе условия о каких-то особо утомительных работах, но эта часть страницы так обгорела, что осталось по 3–4 слова на каждой строчке, но все же понять, в чем дело, возможно.

Муниципалитет утвердил этот регламент и постановил ввести его в действие.

Таков финал стачки рабочих веревочных мастерских в Бордо (по документам ясно, что конфликт вышел с самого начала из пределов заведения Руссо и распространился на другие мастерские). Мы видим из только что цитированного документа, что плата (о которой все время только и шла речь) осталась без перемены, в размерах таксы, установленной законом о максимуме. А с другой стороны, мы слышим, что представитель административной власти с явной горечью и укоризной говорит об уступчивости, слабости хозяев, да и самый регламент, по прямому его заявлению, оказывается плодом компромисса.

Ясно значит, что какая-то уступка со стороны хозяев была сделана. Но где ее искать? Либо 1) в той части регламента, где речь идет о продолжительности рабочего дня, либо 2) в сгоревших почти целиком последних строках, касающихся сверхурочной работы, tertium non datur.

1. Ни единого слова, касающегося продолжительности рабочего дня, ни в одном из предшествующих документов, касающихся этой стачки, мы не находим, — даже не упоминается, что рабочие недовольны чем бы то ни было, кроме скудной заработной платы, и вся эта часть регламента является для исследователя совершенной неожиданностью.

Правда, может быть в двух часах, даваемых на завтрак и на обед, тоже была некоторая уступка со стороны хозяев. Нужно сказать, что вообще относительно величины рабочего дня в рассматриваемую эпоху сведения наши очень неполны. Продолжительность рабочего дня, например, на бумажных мануфактурах, исполнявших казенные заказы и поэтому подчиненных правительственным комиссарам, была определена в 11½ часов. Работа должна была начинаться в 4 часа утра. Это распоряжение относится к концу 1794 г.; сделано оно было не владельцами мануфактур, а правительственными комиссарами [225]. Любопытно, что одновременно продолжительность работы женщин в этих самых заведениях была определена в 10 часов в день [226]. Это, насколько мы знаем, первый и единственный случай (за весь революционный период), когда правительственная власть во Франции признала нужным ограничить продолжительность рабочего дня женщины.

В конце рассматриваемого периода и при Консульстве правительством принималось как бы за типичную, общую норму, что рабочий день продолжается от восхода до заката солнца [227]. Так говорилось, когда речь шла о рабочих в самом общем смысле. Нужно заметить, что в некоторых промыслах по крайней мере стремление уменьшить рабочий день на два часа проявлялось, по-видимому, настолько, что борьба с этой тенденцией послужила одним из мотивов закона 22 жерминаля (12 апреля 1803 г.), регламентировавшего положение рабочих при Консульстве [228].

Но, так или иначе, в данном случае, в истории рассматриваемой бордосской стачки, едва ли эти два часа отдыха (о которых решительно ничего не говорилось раньше) сыграли роль главной уступки; ведь борьба затеяна была исключительно из-за заработной платы, из-за неподчинения максимуму. Поэтому центр тяжести компромисса едва ли лежал в этой уступке двух часов отдыха (если даже предположить, что тут была сделана уступка, было введено нечто, до тех пор не существовавшее).

2. Остается, значит, обратиться к тому обгоревшему клочку, на котором еще можно прочесть уцелевшие части строк [229], и тут искать разрешения загадки.

Насколько можно судить, речь идет о том, что рабочие должны быть вознаграждаемы особо за изготовление из простых веревок (les cordes, les cordes courantes, как они назывались) толстых канатов (les câbles). Сгоревшую часть третьей строчки (в приводимой выноске) не трудно восстановить с большой долей вероятия, и тогда третья и четвертая строчки читаются так: et qu’il ne se fait ordinair (ement que quand ils) ont fini leur journée… Следовательно, речь идет не только об утомительной работе (fatiguant — см. вторую строчку), но и о сверхурочной, исполняемой вне того рабочего дня, который определен в начале регламента. За эту работу они и должны получать особое вознаграждение. Но какое? Об этом, конечно, и говорили сгоревшие части пятой, шестой, седьмой, восьмой и девятой строчек (особенно свидетельствует об этом уцелевшее начало восьмой строки: il leur sera payé).

Что именно это вознаграждение за прибавочную работу и было уступкой со стороны хозяев, на которую с горечью намекает представитель администрации, явствует еще из слов, уцелевших на пятой строке: pour les indemniser de ce. Если бы речь шла о чем-либо общепринятом и до тех пор, то зачем эта мотивировка? Зачем как бы указание на справедливость этого вознаграждения? Эта черта сообщает всему пункту регламента характер некоего нововведения, которое еще необходимо было пояснить и обосновать. Это соображение отчасти подкрепляется и двумя уцелевшими словами седьмой строки (septembre dernier). Дело в том, что закон о максимуме в документах 1794 г. почти всегда называется так: la loi du 29 septembre dernier. Рабочие забастовали, не желая подчиняться закону о максимуме; регламент подчиняет их этому закону, но делает тут оговорку: они будут получать за сверхурочную работу особую плату, кроме той, которую должны получать согласно «(loi du 29) septembre dernier». Если эта догадка справедлива, то разбираемый пункт регламента еще больше приобретает характер нововведения, характер впервые предлагаемого изъятия из общего правила.