Фаворит. Том 1. Его императрица - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Пугачев, очевидно, вышел на Казанский тракт.
– Но какие страшные расстояния! – сказал граф Дюран.
– В этой дикой стране, – напомнил шведский посол Нолькен, – расстояния никого не ужасают, а тем более русских…
Политики сомневались, хватит ли у Пугачева дерзости вонзиться в самый оживленный центр России, насыщенный множеством дворянских усадеб и вотчин, переполненный крепостным населением.
– Вы не верите, что Пугачев спешит к Волге?
– Трудно в это поверить, – отвечали Сольмсу.
Прусский посол хлопнул в ладоши, явился лакей.
– Вот тебе рубль, – сказал ему Сольмс. – Обойди ближайшие лавки, принеси нам фунт свежей икры.
Лакей долго отсутствовал. Наконец вернулся:
– Извините меня, посол, но икры нет.
– Быть того не может! – воскликнул граф Дюран.
Лакей пояснил, что в лавках икра есть:
– Но старая, залежавшаяся, а торговцы говорят, что свежей икры долго еще не будет. А почему – никто не ведает.
Сольмс, явно удовлетворенный, позвал гостей к столу:
– Заранее извиняюсь перед вами, господа, что прекрасная русская икра сегодня не оживит мой стол… Нет икры, и ясно почему: Пугачев идет прямо на Казань!
…Крестьянская война еще только начиналась.
Занавес
Ну и жарища… В середине июля 1774 года Прохор Акимович Курносов проезжал через Россию, поспешая в столицу по срочному вызову. Где-то вдали горели леса, сизый дым обнимал ромашковые поляны. Дороги утопали в едучей пыли, по ним хаотично катили брички, рыдваны, коляски, кареты, таратайки, шарабаны, просто телеги – ехало дворянство, причитая испуганно. Спасались… А на почтовых станциях не протолкнуться было от множества застрявших пассажиров: все ямщики в разъездах, лошадей нет, всюду суета, вопли, ругань, драки, пьянство, неуважение человека к человеку. Прошка легко протекал через этот чудовищный раскардаш России, будто ничто его не касалось. Где-то за Липецком, остановясь менять лошадей, он спросил станционного смотрителя:
– Что это с людьми, будто повзбесились все?
– Как, сударь! Пугачев-то у Казани уже… Гляди, день-два – город возьмет, через Волгу перекинется, сюда заявится. Вчерась двоих уже повесили: каки-то манифесты подложны читали…
Имея на руках хорошую подорожную, Прошка катил пока как по маслу, без задержек. Наконец и он застрял под Лебедянью.
– Нет лошадушек. Подождите, сударь, – обещал всклокоченный смотритель. – Уж вас-то я первым делом отправлю… ей-ей!
Курносов был в белом флотском плаще, под которым поблескивал орден Георгия, держался парень в сторонке, в разговоры общие не вступая, и потому привлекал к себе особое внимание.
– А кто же вы, такой нарядный, будете?
– Мы с Черноморской эскадры… А что, сударь?
– Да уж, извините, больно вы спокойный средь нас.
– А с чего бы мне волноваться? – спросил Прошка.
– Пугачев-то… ай-ай! Слыхали ль?
– Слыхал. А буфет на этой станции имеется?
– Эвон, за почевальной комнатой… извольте.
На втором этаже станции проезжие убивались с горя за картами, бодрились от вина. Левую руку с оторванными пальцами Прошка напоказ не выставлял, скрывая ее под плащом. Он сказал:
– Водки бы мне стаканчик. Да карася в сметане.
Повернулся от буфета в зал, и на него испуганно глянули удивительно красивые глаза (не мамаевские, а по наследству из рода дворян Рославлевых). Это была Анюточка Мамаева, а ныне в браке казанская дворяночка Прокудина, с нею – две девочки.
– Ну узнали меня? – спросил он, подходя к ней.
– Да вас, сударь, теперь и не узнаешь… Вижу, что облик-то знакомый вроде. Смотрю вот: вы или не вы?.. Здравствуйте.
– День добрый, Анна Даниловна, – поклонился Прошка.
– Чего ж в нем доброго-то? – сказала она, закусив губу, а девочки ползали по лавке, трепали мать за рукава платья.
Хотел он сказать, что Мамаев в Азове под его командою состоит, да передумал: по всему видать, женщине и без того плохо, так на что правду об отце знать? «Э, ладно! Промолчу…»
– Наверное, тоже от Пугачева бежите?
– Хуже того, – вдруг заплакала госпожа Прокудина. – Муженек мой под суд угодил… Выдали меня за него как за благородного. А он казну в Мамадыше растащил, на акциденциях попался, двух писарей засек и соседнюю усадьбу спьяна спалил. Едем с ним до Сената столичного, чтобы умолить судей избавить нас от Сибири.
– А муж-то ваш где? Хоть бы глянуть на героя такого!
Анечка возвела к потолку прекрасные глаза:
– Где ж ему, окаянному, быть-то еще? Где вино с картами, там и он… Пять дён маемся по лавкам, лошадей не дают. Ах, сударь мой, – вдруг вырвалось у нее. – Ежели б вы дворянином были, так все иначе сложилось – ко счастью нашему обоюдному!
Чего уж тут вспоминать детские наивные поцелуи украдкою? Он прошелся по комнате, стуча железками на ботфортах, белый галстук из батиста терзал шею, мешала шпага. Ответил так:
– Невелика важность – дворянство! Мне ведь тоже в Сенат надобно. Только не судиться. Хочу бумаги выправить по герольдии.
Девочки раскапризничались. Анюта их одернула. С трогательной печалью женщина оглядела парня, даже орден его заметила:
– Никак, вы уже большим человеком стали.
– Человек я не большой, зато государственный.
– Чем же вы заняты бываете?
– Корабли строю. Потом на воду их спускаю. Флоту без кораблей не быть, как и не быть России без флота! Вот и выходит, Анна Даниловна, что я человек государственной надобности… Ныне из шкиперов произведен в чин флотского сервайера.
– Оно конешно… по науке! – пригорюнилась Анюточка.
Прошка и в самом деле сознавал свое высокое предначертание, невольная гордость проглядывала во всем его поведении, даже в походке, и потому привлекал внимание других, которые собственного значения в жизни страны никогда не имели (и вряд ли уже обретут). Прошка вдруг вспомнил, что в бауле его затерялись два румяных райских яблочка, и угостил ими девочек:
– Это татарские, крымские… Нате! Они вкусные.
Наверху щелкали шары бильярда, затем послышалась перебранка картежных игроков, что-то громко упало. Прошка заметил, что Анюта стала нервничать. Он и сам пребывал в нетерпении:
– Надоело маяться. Хоть бы лошадей дали скорее!
Кто-то с лавки, полусонный, буркнул ему:
– Ишь чего захотел – лошадей! Насидишься еще. навоешься за компанию с нами… Удрать хочешь? Не выйдет. Вот явится Емелька Пугачев и всех нас перевешает, а тебя, водяного, да еще с этаким орденом, – прямо башкой в колодец: бултых – и каюк!
Сузив глаза, Прошка с неприязнью ответил сонному:
– Спи и дальше, а я поеду. Даст бог, во сне и помрешь. Чего ты меня Пугачевым пугаешь? Я ведь в кабале никого не умучивал, чужим трудом не живал дня единого… Тебя утопить бы!
Шум на втором этаже усилился, раздался грохот, и носом вперед по лестнице скатился добрый молодец с подбитым глазом.
– Это мой! – вскрикнула Анюточка.
Так и есть. Герой ринулся к буфету, чтобы стремительно запить свою обиду. В тот же момент от дверей раздалось:
– Лошади господину сюрвайеру Курносову поданы!
Все дворяне вскочили с лавок, гомоня разом:
– Мы давно тут сидим, а он… Нам-то когда? Этот черноморский только что прикатил, не успел присесть, а ему и лошадей? Чем мы-то, дворяне, его хуже… какой день ждем!
И уже совсем заклевали несчастного смотрителя станции, когда узнали, что для Прошки закладывается сразу четыре лошади.
– Да что он за барин такой? – наскакивали дворяне.
И пьяный муж Анюточки тоже лез со своими бумагами:
– Глядите! У меня самим губернатором подписано.
– Верно! – галдели вокруг. – А у флотского кем подписано?
Прошка взял свою подорожную и показал ее.
– Да я не чета всем вам, – заявил он гордо. – И спешу не по трусости вашей дворянской, от Пугачева удирая… Можете читать: подписано командующим Второй армией, князем Долгоруким-Крымским, а составлено по указу камергера и генерал-адъютанта его сиятельства Григория Александровича Потемкина… Потемкина!
Все расступились перед ним, как перед апостолом новой веры.
Прошка подарил рубль станционному смотрителю:
– Спасибо тебе, отец мой. Будь здоров!
Еще разок перехватил он печальный взгляд красивых глаз женщины, прощавшейся с ним на веки вечные, и, запахнув белый плащ, круто шагнул в раскрытые двери. Четверка гривастых лошадей, обзванивая поляны бубенцами, уносила в будущее молодого человека высочайшего государственного назначения. Разве же это пыль? Это сама жизнь неслась навстречу, горькая и блаженная… Ах, как заливисто звенели тревожные бубенцы!
Россия, непокорная и замученная, великая и униженная, качалась по сторонам дороги – деревнями и городами, выпасами и кладбищами, храмами и виселицами, березами и грачами…
