Варшавская Сирена - Галина Аудерская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Восьмого декабря они с Вандой отвезли в «Мальву» кухонный буфет, в котором можно было укрыть радиоприемник. Прабабка приняла этот шедевр мебельного искусства спокойно, без ахов и охов, как подарок от Адама — «у мальчика золотые руки», — но Берта разбирало любопытство.
— Где вы достали это чудо? Он что, смастерил его специально для нас или изготавливает такие вещи для продажи? И немцы разрешают такое? Почему?
— А почему вы вечно задаете дурацкие вопросы? — не выдержала Анна. — Конечно, он сделал это специально для прабабки — кстати, заботясь о вашей безопасности. Но об этом не следует распространяться…
— Понимаю, понимаю. Молчу. Секрет. У вас все делается украдкой, тайно. Это напоминает мне детство, когда я таскал у матери из буфета сладости! Не из такого необычного, как этот, но мне всегда казавшегося таинственным.
Он остался очень доволен своим сравнением и миссией, которую тут же возложила на него леди Корвин: отныне он будет слушать радиопередачи и сообщать обитателям дома важнейшие новости. Тогда не придется спускаться в погреб сразу по нескольку человек и прабабка избавится от приобретенного по милости Би-Би-Си кашля.
— Согласны? — по-английски спросила маршальша, с улыбкой глядя на своего «пленника».
— Согласен! — выкрикнул Берт и пулей вылетел из столовой.
Не успели они поделиться переживаниями последних дней, а Кристин — накрыть стол к чаю, как из кухни прибежал Берт и бросился к прабабке, чуть не перевернув ее вместе с креслом.
— Сейчас будем пить настоящий чай, — попыталась та остудить его пыл.
— Но это важно, очень важно! — чуть не кричал Берт.
— Берт! — возмутился Гарри. — Уже пять часов, и ты можешь получить свою чашку чая.
Молодой англичанин, бледный от волнения, повернулся к другу.
— Сегодня Гитлер и Муссолини объявили войну Соединенным Штатам! Ты понимаешь, что это для нас значит?
Долгая минута молчания.
— Да, — проговорил наконец Гарри. — Это мировая война.
— Вторая мировая война, — уточнила прабабка, вставая с кресла. — Вы правы, мой дорогой. Весть необычайно важная. Важнее чая, даже настоящего, английского.
Однажды Анна занесла на конспиративную квартиру на Медовой несколько ящиков с тайниками и, уходя, уже в воротах, услыхала громкий голос:
— Ты кто? Слышишь? Отвечай!
Прижавшись к заиндевелой решетке ограды, стояла маленькая девочка. Грязная, оборванная, с непокрытой головой. У нее не было на рукаве повязки с желтой шестиконечной звездой, но в черных глазах, обращенных на спрашивавшего, застыл привычный страх.
— Что ты украла?
Малышка подняла вверх обе ладошки, грязные и исцарапанные.
— Ничего, — шепнула она, — ничего.
Мужчина — в штатском, в тирольской шляпе — не отставал:
— Ты откуда? Говори!
Девочка опустила руки, попятилась, но наткнулась на ограду и прижалась к ней всем своим худеньким телом. Ее полные отчаяния глаза блестели от слез.
— Отвечай, кто ты?
На этот раз девочка решилась ответить:
— Я? Я… человек.
Наступила минутная пауза. «Фокстерьер» — так улица называла ретивых фольксдойчей, гончих псов, работавших на «черномундирных палачей», процедил сквозь зубы какое-то проклятие и отступил в сторону, чтобы пропустить входившую во двор грудастую бабу. Анне этого оказалось достаточно: одним движением руки она вытолкнула девочку на улицу.
— Беги! В соседний двор, — шепнула она.
«Фокстерьер» не сдавался. Теперь прицепился к Анне:
— А вы? Спасаете жидовских детей? Да?
— Откуда вы взяли? Мы оба слышали: это был человек. Просто человек, — ответила она и пошла следом за клубочком тряпья, катящимся вдоль забора, чтобы показать девочке выход на Длугую. Анна была уверена, что сейчас услышит за собой топот. Она бегала быстро, даже Олек догонял ее с трудом. Еще шаг. Один, другой… Но «фокстерьеру», видно, расхотелось охотиться. Он не побежал за Анной.
Перед самыми рождественскими праздниками Анна совершенно неожиданно встретила Паулу. Замерзнув, она зашла в какое-то маленькое кафе и увидела там жену Павла, сидевшую в уголке за кружкой пива.
— Ты что здесь делаешь? — спросила Анна, присаживаясь со стаканом чая к ее столику.
Паула внимательно осмотрелась, убедилась, что никто их не может слышать, и сказала с гримасой отвращения:
— Как видишь, пью пиво с довеском.
— С каким довеском?
— Боже, святая простота! Так теперь называют ерш: смесь пива с самогоном. Хочешь попробовать?
— Нет-нет. Но зачем же ты пьешь, если тебе противно?
Паула вдруг взорвалась:
— Пью потому, что мне противна забитая фрицами Варшава, куда пришлось вернуться, чтобы… чтобы… А, ладно, один раз скажу правду, но ты молчи, не то наши тебя пристукнут.
— Паула!
— Отстань! Надоела мне изысканность твоих Корвинов и Толимиров. А сегодня я запиваю провал, или ошибку, сама не знаю, как сказать. Это я, понимаешь, я отправляла Уршулю из Варшавы, а ее затем схватили и расстреляли под Краковом! До этого — Гелена Марусаж, а теперь — она. Явка в Закопане, в вилле «Дафна», окончательно провалилась. Осталась одна я — невезучая связная. Упьюсь сейчас в доску… С горя.
— В Закопане переправляли людей за границу через Татры?
— С конца тридцать девятого. Тогда это нам как-то удавалось. Немцы не обращали внимания на женщин, ведь у их баб одно дело — кастрюли да пеленки. Поэтому «Бронке» удалось побывать в Белграде и вернуться в Варшаву. А теперь они все попались. Скажи, бывает так, чтобы один человек постоянно приносил другим несчастье?
— Нет, конечно, нет.
— Врешь. Хочешь, как Павел, меня утешить. Но я-то знаю. Наш курьер, лыжница «Горская», передала из тюрьмы записку, просит прислать ей яд. Не может больше выдерживать допросы, пытки. А кто к ней направил отсюда двух парней? Я. Вот тебе и переправа через «зеленую границу». Теперь со всеми ними гестаповцы поиграют в снежную бабу.
— Что за баба?
— Не слыхала? Ты ничего не знаешь! Это такая пытка в зимнее время. Под дулом пистолета арестованных заставляют голыми залезать в сугробы и… Что с тобой?
— Ничего, но… Принеси… Принеси чего-нибудь горячего.
— Сейчас. Только смотри, не хлопнись в обморок!.. На, глотни этой адской смеси. Я возьму еще две кружки, это нас сразу поставит на ноги. Теперь, когда рядом со мной подружка и мне не нужно уже никого никуда переправлять, можно наконец позволить себе выпить еще пару глотков.
— Паула!
— Молчи и пей! Швабы не цепляются к пьяным. И уж во всяком случае, к пьяным бабам.
— Это может плохо кончиться, — пробормотал Адам, когда Анна передала ему разговор с Паулой. — Она всегда слишком много болтала и пила слишком много, а теперь у нее есть повод залить горе.
— Почему ты никогда не говорил, что грозит тебе, мне, а особенно курьерам Главного штаба? Я слыхала о пытках, но так же, как
