Варшавская Сирена - Галина Аудерская

прижившись в польских домах, стала еще и символом: вскоре на заборах и тротуарах рядом с якорем появились ее изображения. Олек говорил, что очень своевременно, так как писать лозунг «Работай медленно» становилось все опаснее, а нарисовать черепаху, да еще при помощи трафарета, было для юных художников «плевым делом». Анна, правда, спросила у Павла, не считает ли он, что этот лозунг деморализует людей так же, как самогон, и что корабль оккупационного быта дойдет когда-нибудь до порта покрытый ржавчиной, обросший в подводной части всякой пакостью? Майор только пожал плечами.

— Чего же ты хочешь? Пройти через пекло и остаться святым? Так не бывает. Да, мы невольно пропитываемся их ненавистью к нам, их безнаказанностью, произволом. Зло переплетается с добром, подлость — с геройством, трусость — с отвагой. Ты попала в котел, под которым немцы ежедневно разводят жаркий огонь. Удивительно еще, что варшавская улица отвечает на это ядовитыми частушками. Разве ты не заметила, что чем тяжелее, чем хуже, тем больше рассказывается анекдотов, тем чаще высмеиваются Гитлер, «временщики» и немногие, по сути пассивные, посетители кинотеатров, которые…

— Знаю: «Только свиньи смотрят фильмы!» Когда-то прабабка говорила, что у вас юмор висельников.

— А ты никогда не смеялась, когда казалось, что наступает конец? Когда хуже быть уже не может?

— Это был нервный смех. А вы…

— А ты?

— Да, теперь у меня уже нет нервов. Я не смеялась, когда Паула рассказывала об игре в снежную бабу.

— Паула… — вздохнул Павел.

— Что она теперь делает?

— Пока отдыхает у знакомых в Анине. И разводит черепах. У нее их целая дюжина. От крохотных до огромных.

Анна внимательно посмотрела на Павла и увидела в его глазах веселые искорки. Оба рассмеялись; на сей раз это не был смех висельников.

Анне черепаху принес молодой Амброс. И не захотел взять за «танк» ни одного злотого.

— Это подарок пану Мальвинскому, — заявил он серьезно, хотя и озорно подмигнул при этом.

— За что? То есть… по какому случаю?

— Вы только скажите ему слово «пакет», и он все поймет. Он говорил: «Ты должен себя показать, иначе не поверю». А я… Контрабанда, торговля… Чем плохо? Ан нет, руки зудят по другой работе!

В тот вечер Адам едва не упал, споткнувшись о черепаху, неожиданно вылезшую из-под тахты.

— И ты тоже? — удивился Адам. — Я думал, у тебя нет времени на глупости.

— Зато у Мартина есть, несмотря на активную деятельность на черном рынке. Принес он это тебе в подарок и просил сказать одно только слово: «пакет». Он что, вырезает силуэты черепах из картона или из упаковочной бумаги?

Анна смеялась, но Адам был явно ошарашен.

— Ага, — пробормотал он. — Значит, Амброс все же нашел концы…

— Ты не мог бы объяснить, что за концы?

— Ты же слышала. Бумага для пакетов.

— Для упаковки «Бюллетеня» или листовок?

— Амброс думает, что для упаковки мятных конфет. Точно я сам ничего не знаю, и мой шеф, кажется, тоже. Мы все получили задание: очень аккуратно, выдавая себя за торговцев сладостями, установить контакт с шайкой железнодорожных воров. Вагон с живыми черепахами они увели, пускай разок попробуют отцепить вагон с бумагой для немецких учреждений и их газетенок. Кстати, напомни завтра, чтобы я угостил Амброса мятными конфетами.

— Ты что, уходишь? Уже комендантский час.

— Нет, я к Леонтине. Может, у нее еще осталось немного салата, который ты привезла из «Мальвы». Мне говорил «Рябой», что черепахи обожают зелень.

— Значит, и у «Рябого» есть черепаха? У него хватает времени на глупости?

— Чего ты хочешь, «Рябой» тоже человек. Не машина.

Все смешалось в одну кучу, как плевелы с пшеницей. Приходящие из-за границы письма о чудесном спасении, о переброске в надежное место — с переданными из тюрем записками о пытках, с почтовыми открытками из концлагерей с извещениями о смерти. Испанский миндаль и перец из посылок — с погребальными урнами, наполненными прахом, неизвестно даже чьим, возможно, просто освенцимской землей. Победы на фронтах чередовались с поражениями, наступления — с контрнаступлениями. Язвительные частушки варшавян, высмеивающие «временщиков», перемежались с их криками «Halt! Los! Schnell! Schneller!». Одни поезда, в которых везли контрабандное мясо, благополучно достигали цели, другие прочесывались чуть ли не на каждой станции и приходили мокрые от людского пота и липкие от крови. Отважные и дерзкие бежали по улице, спасаясь от погони, от пули, а жадные и подлые сами гонялись за теми, кто выглядел подозрительно и мог быть с той стороны стены, из гетто. Одни укрывали незнакомых людей «оттуда», другие следили за соседями, от которых хотели избавиться, вынюхивая, кого те прячут. Самопожертвование и шантаж, геройство бок о бок с подлостью, сила рядом со слабостью, вера — с неверием, надежда — с сомнениями. В игорные дома, кроме шулеров и проходимцев, ходили агенты подполья, офицеры польской разведки, изображающие из себя фольксдойчей, играли в рулетку. Даже терминология немцев отражала сложившееся положение вещей. Президент Варшавы Стажинский именовался «der dumme Patriot»[31], лихой кавалерийский командир «Хубаль» — «der tolle Major»[32], выслуживавшиеся перед немцами поляки — «Konjunkturdeutsche, Schweine, Dreck»[33]. Но этой мрази было немного, а Варшава — миллионный город — ненавидела своих палачей, издевалась над ними, истекала кровью, но и сама наносила удары.

— Кажется, — вздыхала Анна, — даже дед Ианн не смог бы сказать, каких бешеных нужно окунать в океан. Вы с акробатической ловкостью ходите по краю крыш, по проволоке, натянутой между фонарями. Одно неосторожное движение — и конец, падение в пропасть.

Но трагический конец мог ожидать не только тех, кто ходил по проволоке. Именно то лето продемонстрировало чудовищную жестокость «сверхчеловеков», отравленных расизмом. С конца июля варшавское гетто беспрестанно прочесывали карательные отряды, оцепляя сперва кварталы, а затем отдельные группы серых, облупившихся домов. Вахмистр Бюркль, один из палачей Павяка, появился в гетто, чтобы «рассеяться и развлечься». Он велел прогонять перед собой и своей свитой старых бородатых евреев, бить их кнутами, заставлять прыгать по-лягушачьи. Тюремный парикмахер из заключенных отрезал у стариков бороды и выбривал по полголовы, а помощники Бюркля мазали бритую половину черной тушью, превращая этих «Juden» в полунегров. Потом, связав по нескольку человек, их осыпали ударами и пинали под аккомпанемент криков и пьяного хохота. Сам Бюркль стрелял в каждого, кто случайно оказывался рядом, даже в детей, стоявших на балконах или выглядывавших в окна. Ликвидация огромного гетто продолжалась до сентября; ежедневно вывозилось по четырнадцать тысяч человек, отбирать которых вменялось в обязанность самой еврейской общине. Будучи не в состоянии ни противостоять нажиму, ни выполнять приказ, глава общины Черняков в конце июля покончил с собой.