Детская книга - Антония Байетт

Дороти вернулась на Гоуэр-стрит и кое-как, словно ее силы иссякли, втащила себя наверх по узкой лестнице. Эта любовь была ей совершенно ни к чему. У нее была цель в жизни; страсть к доктору Барти или обмороки в его присутствии эту цель не приближали. Дороти подумала, что все девицы глядели на доктора как-то слюняво, а теперь и она сама этим заразилась, как бациллами.

Она зарыдала. И не могла остановиться. Через некоторое время к ней постучал Лесли Скиннер. (Этта ушла на митинг.) Лесли спросил:

— Дороти, тебе нехорошо?

— Да, наверное. Извините. — Она снова зарыдала.

Лесли вошел и сел рядом с ней. Он сказал, что давно уже подозревал: она слишком усердно занимается. Она себя загоняет. Ей нужно отдохнуть. Может быть, отпроситься на пару недель и уехать домой, в деревню, подальше от вонючего лондонского воздуха. Дороти сотрясалась в рыданиях. Скиннер погладил ее по плечу. Она закрыла глаза, и в голове возникло лицо доктора Барти, полное жизни, загадочно улыбающееся. Лесли Скиннер прочитал вслух отрывок из статьи Элизабет Гаррет-Андерсон в Encyclopaedia Medica.[102] Дороти считала Андерсон, пожалуй, величайшей из всех женщин, когда-либо живших на земле. Она так упорно, так терпеливо, так аккуратно, так успешно боролась за право стать врачом, женщиной-врачом, когда женщин-врачей не существовало в природе. Женская больница была ее созданием. К тому же Андерсон была замужем, но Дороти считала, что лишь немногие женщины могут быть одновременно врачами и женами.

«У здорового человека нервной силы достает для всех налагаемых на нее требований. Мы работаем и утомляемся, потом спим, едим — и вот мы уже как будто новые существа, готовые к работе следующего дня. Но через несколько месяцев непрерывной работы мы утомляемся иным образом: ночного отдыха и еженедельного выходного уже недостаточно. Нам нужна перемена обстановки — и полный отдых. Они помогают восстановить силы, и к нам возвращается готовность наслаждаться работой».

Скиннеры повели Дороти к своему врачу, и он сказал то же самое. Он не считал, что учеба не по силам мисс Уэллвуд или же превыше ее способностей. Но он счел, что ей необходимо отдохнуть. Ей следует отправиться за город, читать, гулять и ждать, пока к ней вернутся силы. Нервы Дороти дребезжали, как старое пианино, у нее раскалывалась голова. Дороти не хотела ехать в «Жабью просеку» — она считала, что это своего рода капитуляция. Но все равно поехала.

Виолетту Гримуит отрядили привезти Дороти домой. Виолетта, ни о чем не спрашивая, помогла Дороти уложить вещи. Сидя в дребезжащем вагоне поезда, идущего от Чаринг-Кросс на юг, прочь от городского дыма, Дороти закрыла глаза, чтобы с ней не заговаривали, и попыталась думать о любви с научной точки зрения. Это — заболевание нервной системы. Оно чем-то связано с аурой, которая, как говорят, предшествует эпилептическим припадкам. Это заболевание человек не сам навлекает на себя. Оно подобно удару по голове. От него можно оправиться.

Оно было чудовищно унизительно.

Это — то же самое, что половое влечение? Дороти была уверена, что никакого полового влечения не ощущает. Бывает ли оно почти абстрактным? Дороти совсем не хотелось хватать доктора Барти за разные места или чтобы он ее хватал.

Он вторгся в ее душу, завоевал ее.

Доктор Андерсон была права: усталость проделывает с людьми странные штуки.

«Жабья просека» уже не была детским царством. Гедду, которой исполнилось пятнадцать, и тринадцатилетнего Флориана отправили в Бедейлз, где они учились огородничеству, плаванию, физике, химии и самостоятельному мышлению. Робин и Гарри (одному было одиннадцать, другому девять) в будни учились и жили в подготовительной школе в Танбридж-Уэллсе, а на выходные приезжали домой. Том и Филлис оказались не похожи на других детей: они так и не вылетели из гнезда. Филлис втянулась в заведенный Виолеттой уклад хозяйствования. Она пекла торты к фабианским пикникам и вязала кружевные воротнички для благотворительных распродаж. Ей уже исполнилось девятнадцать, она была хорошенькая, но ей недоставало живости. Тому было двадцать три. Он отпустил длинные волосы, одевался в потрепанное и бесформенное. Дороти на миг спрятала лицо у него на плече, и он был рад ее видеть. От него пахло конской сбруей, мехом и колючими кустами с ноткой дикого чеснока. Он сказал, что теперь можно вместе ходить гулять — в лесах как раз начали распускаться листья.

Хамфри дома не было, а Олив писала. Дети умели распознавать ритм ее писательства. На ранних стадиях сказку можно было отодвинуть, отложить в сторону, разбавить визитами гостей и поездками. Потом наступали периоды интенсивной работы, во время которых Олив забывала поесть и засиживалась далеко за полночь. Том сказал Дороти, что рад ее видеть, потому что Олив «провалилась» — это было их старое детское словечко, обозначавшее, что мать с головой ушла в работу. Том не спросил Дороти, как она себя чувствует и почему приехала домой. Она подумала, что даже прошлым летом он, может быть, еще спросил бы.

Олив тоже ничего не спросила. Она поцеловала старшую дочь и неопределенно сказала: как хорошо, что Дороти смогла выбраться за город, Лесли Скиннер сказал, это именно то, что ей нужно. И добавила:

— Боюсь, я не смогу тебя развлекать, я с головой ушла в очень сложную пьесу, и она как будто ежедневно меняется.

Через пару дней после приезда Дороти Олив вышла к обеду и сказала, что им нужно «пошептаться». Дороти не хотелось ни о чем говорить, но она чувствовала, что это правильно: мать должна была предложить ей разговор.

Оказалось, что разговор касался Тома. Не попробует ли Дороти выведать его жизненные планы? Он начал зарабатывать какую-то мелочь: был загонщиком на охоте, чистил стойла, помогал собирать урожай, сажал живые изгороди. Но Олив не знала, чего он хочет. А Дороти знает?

Дороти хотела доктора Барти, хотя, к счастью, меж ними легло расстояние, и от этого смуглое лицо доктора стало более абстрактным, схематичным. Дороти не собиралась рассказывать матери про доктора Барти. Она сказала намеренно ровным голосом:

— Может быть, он именно этого и хочет. Заниматься ерундой.

И спросила, как женщина женщину, с ехидством, какого в себе и не подозревала:

— Он действует тебе на нервы?

— Я за него беспокоюсь, — с достоинством ответила Олив. — Мне хотелось бы, чтобы у него была цель в жизни.

— Понятно, — все тем же ровным голосом ответила Дороти. Кажется, они исчерпали предложенную тему.

Дороти пошла в лес, к древесному дому, вместе с Томом. Том широко шагал по тропинкам — так быстро, что Дороти за ним едва успевала. Он показывал ей разные вещи, как в детстве, — норы барсуков, гнездо ястреба, стайку грибов, которые, как принято считать, вообще не растут в Британии. Волшебные поганки, сказал Том с совершенно непонятной иронией.

Они дошли до древесного дома. Он был по-прежнему удивительно хорошо замаскирован ветками и охапками папоротника. Том ухаживал за домом — в одиночку, надо полагать. Он впустил Дороти, развел огонь в печурке и торжественно заварил чай из ежевичных листьев собственной сушки. Он сказал:

— Я часто и сплю тут.

На куче сухого папоротника лежал спальный мешок.

— Мне нравятся звуки. Деревья. Звери и птицы. Скрип. Ветер, он налетает и улетает. Знаешь, иногда я просыпаюсь, и мне кажется, что меня нет.

— Страшно?

— Нет. Мне нравится. Хотел бы я уметь растворяться в живых изгородях, как всякие твари, которых не заметишь, пока они не двигаются. Лесные завирушки. Ночные бабочки. Я хотел бы иметь такую окраску — пеструю, в крапинках, как у ночных бабочек. Я пытался о них писать, но, по-моему, ничего хорошего не выходит.

— Можно почитать?

— Нет.

— А я упала в обморок, — сказала Дороти. — Я приехала, потому что упала в обморок. На занятии по анатомии. С сердцем в руках.

— Не надо. Меня тошнит. Теперь с тобой все в порядке.

Это был не вопрос, а утверждение.

Дороти глотнула настоя из листьев. Она спросила:

— Том, ты когда-нибудь был влюблен?

Он сморщил лоб. Дороти подумала, что у него светлые и невинные брови. Чего же не хватает под этим лбом?

Он ответил:

— Однажды я был влюблен — примерно месяц. Я любил лису.

Он заметил явное удивление Дороти и добавил:

— Да, настоящую лису. Молодую, очень грациозную, с мягкой рыжей шкуркой, густым хвостом и сливочно-белой грудью. Она знала, что я за ней ежедневно наблюдаю. Она плясала передо мной, выделывала всякие грациозные штуки, то так изогнется, то этак. Лисы, они как будто умеют улыбаться. Мне казалось, что я — она, а она — это я. Что думала она, я не знаю. Потом у нее родились лисята, и она перестала приходить. Я плохо рассказываю. Это была любовь, не что иное, как любовь.