Неман! Неман! Я — Дунай! - Василий Агафонов

Немецкие самолеты не появлялись даже в погожие дни: все было брошено туда, под Москву, на главное направление.

Над позициями повисла длительная тишина. Ни песни, ни традиционного армейского баяна. Одни только голоса войны вспарывали иногда эту зловещую тишину. То застучит где-то на переднем крае пулемет, то рассыплются ружейные выстрелы, то ударит дробь автоматов. Или еще прошипит в ночи стремительная ракета, озарит все своим мгновенным светом. И снова темно и тихо…

В первых числах ноября низкие облака затянули холодное солнце, запорошил сухой мелкий снежок. Почернели дальние леса, закурились туманом незамерзающие болота, закаркали над белыми пашнями крикливые стаи воронья. А по вечерам крутила легкая метель. Наступила зима.

Теперь стало ясно — затишье кончится не скоро. Появилось ощущение, что мы выстояли, выдержали натиск врага. Начинался другой период войны — зимний. И хотя фашистские орды еще продолжали исступленно рваться к Москве, время работало явно на нас.

Мы начали готовиться к работе в зимних условиях.

Завизжали пилы, забухали топоры, застучали молотки… Терпкий запах свежих опилок смешался с едким дымом костров, от которых дышало теплом. Возле одного из них, уперев руки в бока и сдвинув на затылок шапку, стоял коренастый светловолосый сержант, тут же находился начальник связи 26-й стрелковой дивизии капитан Николай Васильевич Алешин. Он критически рассматривал новенькую лыжную установку. Красноармейцы, отодвинувшись чуть в сторону, выжидательно потягивали самокрутки.

Н. В. Алешин (фото 1942 г.)

Капитан Алешин доложил мне, что сержант Дронов сконструировал установку для перевозки радиостанций. Установка оказалась надежной и удобной в эксплуатации и вскоре была принята на вооружение по всей армии. Внедрилась и установка для прокладки кабеля, созданная сержантом Юрченко.

Зайдя с капитаном Алешиным в одну из землянок, мы услышали по-домашнему уютное рокотание швейной машинки. Рыжеволосый здоровенный боец с упоением крутил ручку старенького «Зингера», а его напарник старательно вел строчку по квадратам старой овчины. На полу разложены куски брезента, войлока, овчины. А кругом бойцы — кто с ножницами, кто с мелом, кто и просто только помогает или мешает советами. Настоящая портняжная мастерская. Здесь шили теплые чехлы для аппаратов и приборов. В зимней одежде нуждались не только люди, необходимо было защитить от мороза и большое хозяйство связистов.

Хватало забот и нашим техникам. В зимних условиях падала дальность действия радиостанции, и, чтобы повысить ее, требовались специальные антенны с удлиненными усами и штырями.

Во всех подразделениях связи в распорядок дня были включены ежедневные лыжные тренировки. Проводились специальные занятия по маскировке в зимних условиях. Связисты овладевали приемами прокладки и снятия кабельных линий в зимних условиях.

Устойчивой была зима 1941/42 года. Как лег первый снег, как ударил первый мороз, так и не отпускало. Осели в глубоких снегах дома Семеновщины. Сугробами взгорбились отрытые по осени землянки. Словно по тоннелям петляли по дорогам машины и повозки. Люди выбирали теперь дорогу напрямик, все поляны за день перечертят лыжнями, весь снег поколют палками, а нависнет седая туча, завьюжит на полчаса — и разом разутюжится скомканный белый покров.

У связистов свои трудности. Утеплили аппараты, переоборудовали антенны, а вот землю не утеплишь и не переоборудуешь. При устройстве заземлений в мерзлом грунте падает слышимость. В полях задымили костры, но земля уже промерзла так основательно, что с трудом оттаивает даже под огнем. В населенных пунктах полегче — там можно устроить заземление под полом здания, а еще лучше использовать в этих целях баню… Связисты теперь моются чаще всех — возле каждой баньки свой человек, осведомленность исключительная.

Вот и сейчас, едва генерал Шлемин закончил переговоры со штабом фронта, меня вызвали к телефону.

— Василий Прохорович, — заговорщически загудело в трубке, — есть баня, шикарная баня. С утра шпарятся, а сейчас никого… Жду.

От одной мысли о бане по телу разлилась приятная истома. Отказаться от предложения командира полка связи Рошаля было бы преступлением.

Баня действительно оказалась почти пустой. Возле лавок сиротливо стояло пар пять валенок, обкрученных портянками, а на лавках — маленькие свертки с бельем. Мы с Рошалем быстро разделись, открыли дверь… Сухой горячий пар резанул в ноздри, распаленной струей вошел в легкие…

— Две-е-ерь! — рявкнул из крутых клубов сизого пара раскатистый бас.

Захлопнув за собой дверь, мы растворились в теплом густом мареве. Как только начинало проясняться, тот же бас командовал: «Под-д-дай еще!» Зло шипела вода на раскаленных камнях, помещение заполнялось клубами пара.

От пара и жесткой мочалки (мыло оставляли на потом) тело краснело быстро, а горячий воздух очищал прокуренные едкими дымами легкие — дышалось легко и свободно. Раздавались звонкие шлепки в грудь, по спинам, счастливое фырканье, приглушенный смех, живое бормотание воды. Скрипели отмытые, распаренные тела. Рошаль уплыл от меня туда, где парок был покруче. Слышу, кто-то обращается к нему:

— Товарищ капитан, я мигом, я сейчас…

— Здесь нет ни капитанов, ни генералов! Здесь все равны, как перед богом и перед пулей! — рявкает бас и, захохотав, как черт в преисподней, обрушивает на раскаленные камни полную шайку воды. Все вокруг в миг окуталось паром, и тут же ударило холодом из двери:

— Подполковник Агафонов! На выход!

Откуда-то вынырнул ко мне Рошаль. «Что случилось, Василий Прохорович?» — «Не знаю, Залман Моисеевич». «Кончилось для подполковника фронтовое счастье», — сочувственно констатировал бас. Я выскочил в предбанник.

Быстро оделся, заспешил к выходу. В дверях столкнулся со связистом.

— Товарищ подполковник! Товарищ подполковник! — радостно затараторил он. — Немцев под Ростовом разбили. С узла связи звонил капитан Васильев. Вас вызывают к аппарату Бодо из штаба фронта.

Я метнулся к моечному отделению, рванул дверь и с порога гаркнул:

— Товарищи! Наши под Ростовом немцев разбили!

Загромыхали шайки, дружно зашлепали по воде босые ноги. Все бросились к своим валенкам и сверткам, будто предстояло незамедлительно преследовать отступавшего противника.

…На узле связи оживление. Все возбуждены переданным по радио из Москвы сообщением «В последний час». Ходят именинниками. А вот повторное сообщение:

«В результате предпринятого контрнаступления войсками Красной Армии на одном из южных направлений западнее Ростова-на-Дону в боях за 20–23 ноября 1941 года разгромлены немецкие 49-й горнострелковый корпус, дивизия СС «Викинг» и 16-я танковая дивизия».

Долго стояли в ушах эти торжественные слова, вселявшие надежду и уверенность. Кто-то с облегчением обронил: «Началось!» И действительно началось. Через несколько дней после этого сообщения новая радость: войска 9-й и 56-й армий освободили Ростов. 10 декабря стало известно о взятии Тихвина. 11-го был освобожден Елец. Фронт пришел в движение.

И вот, наконец, главное: «Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы. Поражение немецких войск на подступах к Москве».

Замелькали названия освобожденных городов: Яхрома… Солнечногорск… Истра… Михайлов… Епифань… Клин… Калинин…

21 декабря мы узнали о переходе в контрнаступление войск Ленинградского фронта.

Наша армия также начала перегруппировку сил. Теперь в ее состав входили пять стрелковых дивизий, три танковых и двенадцать лыжных батальонов. В разгар подготовки к наступлению нам пришлось расстаться с членом Военного совета Иваном Васильевичем Зуевым. Вечером 13 декабря его вызвали в Военный совет фронта. Иван Васильевич находился в одном из соединений, и мы передали ему распоряжение генерал-лейтенанта Богаткина поздно ночью.

Зуева назначили на должность члена Военного совета в 4-ю армию Волховского фронта. 16 декабря часов в девять утра мы собрались возле штаба, чтобы проводить своего комиссара, с которым прошли тяжелый военный путь и пережили вместе немало горьких минут. Все поздравляли Ивана Васильевича с новым назначением: 4-я армия в то время вела активные бои под Киришами. «Ничего, — говорил Зуев, — вам тоже ждать осталось недолго…» Он тепло попрощался с каждым, долго жал руку начальнику штаба армии генералу Шлемину:

— Ну, Иван Тимофеевич, спасибо вам, как говорится, за службу и за дружбу, надеюсь, дороги войны еще сведут нас…

Потом Зуев подошел к Морозову. Они крепко обнялись и расцеловались.

Медленно тронулась машина. Иван Васильевич долго смотрел в нашу сторону, махал рукой, пока машина не скрылась за поворотом. Кто мог подумать, что тем ранним декабрьским утром мы навсегда простились с нашим любимым комиссаром.