Нидерланды. Каприз истории - Геерт Мак

Опираясь на трость — в нидерландских коллекциях находятся не менее четырех «подлинных» экземпляров, — Олденбарневелт взошел на эшафот. Его последние, обращенные к слуге слова были словами опытного, рассудительного управляющего, который ставит точку в конце скучного документа: «Покороче, покороче».

4. Как горящая солома

«Прекрасная белокурая девушка проезжает мимо на старом велосипеде, подъем на мост довольно крутой, и ей приходится сильнее нажимать на педали, — отметил венгерский писатель Дьёрдь Конрад летом 1999 года, сидя в открытом амстердамском кафе. — Полногрудая крепкая женщина невозмутимо катит мимо. С ней ее близнецы, один ребенок сидит на велосипеде спереди, а другой сзади. Девочка лет десяти стоит на багажнике велосипеда, держась за плечи отца; теперь она выше его, она приплясывает и складывает из пальцев букву V».

То, что нидерландцы поголовно ездят на велосипедах, связано с географией страны и города: ровные дороги, узкие улицы, почти полное отсутствие крутых подъемов и холмов. Но Конрад обнаруживает за подобным пристрастием определенную философию. «Это полезно для здоровья, дешево, не загрязняет окружающую среду. Все транспортные средства равноценны, кстати, и люди тоже. Здесь можно переходить на красный свет, к “правилам преимущества” относятся гибко, и никому не приходит в голову нестись по улице как сумасшедший. Не обязательно всегда придерживаться общепринятых правил, достаточно взаимопонимания, пока участники дорожного движения сохраняют довольно благоразумия, чтобы обращать внимание друг на друга».

То, что здесь наблюдал Конрад, — я специально пишу в прошедшем времени, так как этот феномен постепенно исчезает, — было классическим нидерландским отношением к законам и правилам, которое определяется словом gedoge (терпимость, вплоть до попустительства). Это гибкая система неписаных правил, основанная на понятиях «давать» и «брать», используемая согражданами между собой, но характерная также для отношений между гражданином и государством, система, существование которой возможно при условии признания всеми лежащих глубже ценностей. Она может действовать только в обществе, где есть полное согласие — часто даже несформулированное — по поводу этой системы ценности и, кроме того, где каждого можно в разумной мере призвать к ответу за возможные нарушения. Другими словами: в стране достаточно закрытых провинциальных городов.

Нидерландское уголовное право признает терпимость к нарушениям правил в форме так называемого принципа целесообразности: государство имеет право преследовать нарушение закона, но, в противоположность многим другим странам, не обязано это делать, особенно если средство преследования сочтут хуже преступления, — например, по отношению к проституции или употреблению легких наркотиков. Такой подход не связан с кроткими настроениями 60-х годов XX века, его корни надо искать в XVI столетии. Тогдашнее городское уложение требовало, например, чтобы содержательниц борделей «живыми закапывали в землю», но на практике на некоторых улицах подобные заведения спокойно разрешались. А тот, кого ловили в других местах, обычно просто платил судебному приставу фиксированную сумму. Такая же практика существовала по отношению к нарушениям некоторых правил в сфере религии.

Нравы были в известной мере свободными, и в этом страна напоминала форпост Скандинавии. За два столетия до Конрада скандально известный венецианский волокита Джакомо Казанова уже восхищался спокойной независимостью, с какой амстердамские женщины шествовали по улицам. Утратив дар речи, он сидел в карете наедине с красавицей Эстер Хоофт, дочерью одного из отцов города, и девушка подарила ему целомудренный поцелуй в губы. Она поступила бы так и в присутствии отца, смеялась красавица. Люди были трезвыми и практичными, и в области права торговый дух тоже главенствовал над догматизмом. Коллегу купца не спешили заковывать в железы, будь он хоть «язычник», хоть «мусульманин».

В своем «террасном» социологическом исследовании нидерландских велосипедистов Конрад указал на еще один нидерландский феномен: укоренившуюся тягу к равенству, которое рассматривают не только как добродетель, но и как долг. К тем же, кто пытается всех очаровать, относятся с недоверием. Нормой является здоровая критика, а не почитание. «Высоким деревьям достается много ветра», — говорят нидерландцы, а здесь часто и сильно дует.

Приезжим всегда бросается в глаза, сколько энергии нидерландцы отдают своим домам, с какой заботой и гордостью ухаживают за своими маленькими бюргерскими крепостями. В архитектурном облике редко встречаются намеки на дворянские замки и поместья. В Нидерландах всегда существовал двор, даже при статхаудерах во времена Республики, но придворные не определяли стандарты жизни, не говоря уже о том, чтобы напыщенное дворянство диктовало норму в культуре, архитектуре и кулинарии.

Классической молено считать историю о маркизе де Спиноле и дипломате Ришардоте, которые в 1608 году в составе официальной испанской делегации направлялись в Гаагу, чтобы вести переговоры с нидерландцами по поводу первого перемирия. По дороге они увидели, как компания из человек десяти высаживается из простой лодки на берег, садится в траву и начинает угощаться хлебом, сыром и пивом, причем у каждого своя порция, которую он принес с собой. От крестьянина они, к своему удивлению узнали, кто это были. «Это члены Сената, наши независимые господа и наставники». Короче — делегация, с которой испанцы в последующие несколько недель должны были на равных вести переговоры. В Нидерландах господствовала система ценностей, в которой на первом месте стояли не честь, происхождение, манеры или престиж, а деньги. И с такой кальвинистской культурой денег не очень-то гармонировало стремление слишком высоко высовывать голову на покосе. Излишняя самонадеянность вызывает зависть и раздражает Бога.

Это чувство равноценности, гражданской самодостаточности определяло политические взаимоотношения внутри Республики. Оно доминировало в отношениях между Оранскими и такой мощной городской державой, как Амстердам, но в более широком смысле вышесказанное характеризует также связи центральной гаагской власти с различными провинциями. После ряда столкновений — в 1650 году юный статхаудер Вильгельм II сделал даже безрассудную попытку вооруженным путем овладеть Амстердамом — все партии осознали, что они неразрывно связаны между собой в хрупкой государственной системе, которая может существовать только при условии, если все конфликтующие стороны готовы никогда не доходить до крайностей.

Так появилась система управления, многим казавшаяся слабой, которая держалась на компромиссах и диалоге, но на практике часто срабатывала вполне адекватно и гибко. Она не подавляла гражданина, как это делали многие королевские бюрократии, но делала его союзником. Она сочетала в себе известную меру центральной власти со значительной степенью городской и региональной автономии и тем самым предполагала, что решения должны формироваться в том месте, которому лояльно большинство граждан, то есть в их родных городах. Общенациональные связи были еще слабыми, нидерландский гражданин чувствовал себя прежде всего амстердамцем, или фризом, или зеландцем, или лейденцем. Признание многообразия интересов и мнений также и в этом отношении придавало Республике собственную, почти демократическую динамику, которая, не будучи ограниченной королевскими капризами, могла свободно реализовываться.

Оборотной стороной являлось то, что трудно было разрубать узлы и что формирование решений по делам, в которых сталкивались различные интересы, происходило крайне медленно. Особенно это было заметно в области национальной обороны и водного хозяйства: Республика так и не смогла создать вооруженные силы, соответствовавшие ее экономическому положению, и только к середине XIX века наконец-то появилась возможность приступить к рассмотрению серьезной гидротехнической проблемы разрастания озера Харлеммермеер.

А давайте-ка нанесем визит в Амстердам того времени, в дом одного из предков прекрасной Эстер Хоофт, благородного любителя искусств Питера Корнелисзоона Хоофта. Сейчас вечер 20 февраля 1640 года. Канал Кейзерграхт покрыт льдом. В большом зале пылает камин, щедро льется вино. Столы, должно быть, ломятся от таких блюд, как лещ на вертеле, курица, жаренная с апельсиновыми корками, фаршированный устрицами каплун, запеканка из телячьих языков, молочный поросенок, фаршированный сливами и гвоздикой, и, возможно, какое-нибудь огромное кондитерское чудо в качестве главного блюда. Короче говоря, все экзотические яства из кухни Амстердама XVII века. На вечере музицируют, беседа — само искусство — полна остроумия, поэзии и игры слов.