Игра в «Городки» - Юрий Николаевич Стоянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Мельниченко ответил:
— Зубы.
— Почему?
Мельниченко, передразнивая Феликса (тот, когда улыбался, кокетливо прикрывал железный рот ладошкой), ответил:
— Потому что красиво!
Феликс подошел к нему с видом застенчивого убийцы и вежливо попросил выложить на верстак все содержимое портфеля. Серега вывалил все, что было. Феликс собрал ученические причиндалы в стопку и ею вломил Мельниченко по темечку. На Серегину беду, в этот день по расписанию был урок черчения. Так что огромный деревянный пенал пришелся на основание пирамиды, которой его припечатал Феликс. Серега так испугался, что, по-моему, даже не понял, больно ему или нет. А Феликс вдруг устроил какую-то жуткую уркаганскую истерику:
— Мочить вас буду, козлы вонючие! Мама, падлой буду!
Мы все драпанули из мастерской, потому что до нас стало доходить, где Феликс приобрел навыки работы по металлу. Мы так сдрейфили, что никому не рассказали о ЧП.
Со временем все как-то поутихло и подзабылось и бдительность наша притупилась. И вот показываю я Сереге фехтовальные удары с помощью напильников и учу его брать защиту. Искры летят во все стороны. В это время в мастерскую вошел Феликс. Серега первым заметил его и инстинктивно прикрыл голову руками, как бы говоря этим: «Товарищ учитель, а вы меня уже били, помните?» Феликс взял меня за шиворот, подвел к дверям и ногой дал мне пенделя по мягкому месту. Я вылетел в коридор и совсем не больно приземлился. Вижу — по паркету двигаются знакомые каблучки. Идет мама с какой-то комиссией и объясняет:
— А здесь у нас проходят уроки трудового воспитания.
Опытные педагоги. Прекрасное оборудование…
Я начал корчиться и постанывать:
— А-а-а, как больно, как же мне больно…
Мама, перешагивая через меня, тихо процедила сквозь зубы:
— Встань, клоун, не верю!
Так мне был преподнесен первый урок по мастерству актера. Остальные уроки того, как нужно корчиться, чтобы верили, я получил в Москве, в ГИТИСе (Государственном институте театрального искусства).
Там же я узнал о том, что авторство легендарной фразы
«Не верю!» принадлежит не моей маме, а Константину Сергеевичу Станиславскому.
Ленин и Крупская — мои однокурсники
Как хорошо, что есть друзья!
Я к ним могу прийти голодным,
Не будет их прием холодным,
И мы закусим, как князья.
Но если у моих друзей
Мы не найдем и черствой булки —
Вперед! — в соседнем переулке
Живут друзья моих друзей.
Друзья друзей моих друзей —
Друзья, конечно, неплохие,
Они и для меня такие,
Которых не любить нельзя.
Кого же из друзей моих
Люблю я больше, чем других?
Скажу вам честно, не тая:
Всех тех, что влюблены в меня!
О каких таких друзьях, живущих в соседнем переулке, я сочинил эту студенческую песенку на первом курсе? Все мои друзья жили в соседних комнатах на втором этаже общежития.
Очень немосковский был у нас курс. Совсем не блатной.
На нашем курсе никто не продолжал актерской династии.
Сплошь провинциальные основоположники династии собственной. Было, правда, несколько москвичей — замечательных ребят, которые проводили все свое свободное время с нами.
Адрес нашей общаги — Трифоновская, 45б. Поскольку нравы там царили довольно свободные, то в ходу была такая шутка: «А почему только сорок пять „б“, если б… там значительно больше?»
Всем курсом мы вываливались в девять утра на Трифонову, а если опаздывали, то разбивались на группы по четыре человека и брали такси. Двадцать пять копеек с носа — и за рубчик нас подвозили по бульварам до Никитских ворот, а там — по Герцена налево уже рукой подать до Собиновского переулка.
Перед занятиями по мастерству актера у нас всегда была часовая пауза, которую мы заполняли весьма оригинально.
Два человека становились на шухер — один на лестнице, второй у дверей — и начинались подпольные практические занятия по истории КПСС в лицах.
В 19 аудитории было свое закулисье и небольшая сцена, на которой мы инсценировали даты календаря. Например:
«Ночь перед штурмом Зимнего».
В роли Ленина — Виктор Сухоруков, Крупская — Татьяна Догилева, Керенский — Юрий Стоянов, Лицо от театра — Геннадий Залогин, исполнители массовых сцен (революционные солдаты, матросы и проститутки) — студенты курса.
Мы ни о чем не договаривались заранее. Сценарий импровизировался на ходу.
Витя Сухоруков Ильича играл гениально. Маленький, лысый, с раскосыми глазами, он пародировал все штампы актерской ленинианы от Штрауха и Щукина до Каюрова и Ульянова.
Витька лежал с Таней Догилевой под одеялом. На авансцену выходило Лицо от театра, и Генка с пафосом говорил в зал:
— В ночь перед штурмом Зимнего Ленину, как никогда, хотелось спать. Ничто человеческое ему было не чуждо.
При этих словах Сухоруков-Ленин начинал домогаться Догилевой-Крупской. Под одеялом шла возня. Догилева кричала:
— Володя, только не сегодня! Завтра наши мальчики берут Зимний! Тише, товарищ Ульянов, уберите ручонки. Феликс может услышать.
Лицо от театра торжественно-проникновенным голосом прервало эту пикантную разборку под одеялом:
— «Ленин — человек». Как мало на самом деле мы о нем знаем! Ленин — сын, Ленин — муж, Ленин — отец… — Тут Генка Залогин поперхнулся, он понял, что его с точки зрения исторической правды занесло. — Ленин — друг и товарищ! — поправился он.
Сухоруков подхватывал:
— Гусь свинье не товарищ! Плевать я хотел на этого Железного Феликса! На этого ржавого поляка! На этого стукача! Я хочу тебя! Надежда, я загадал, — вдруг он начинал по-поповски окать, — если ты не отдашься мне, дочь моя, то восстание провалится. Это такая примета.
В это время массовка сама начинала восстание. Драка, крики, стоны… И я в роли Керенского бегаю и кричу:
— Господа, одолжите кто-нибудь лифчик и чулки. Умоляю. Мне по учебнику истории КПСС положено драпать в женском платье!
На авансцене Надежда Константиновна выполняла требования вождя, а Лицо от театра резюмировало:
— Да, сегодня мы перелистнули еще одну неизвестную страничку из жизни Ильича. Он был суеверен. Эта распространенная человеческая слабость была присуща и ему — великому человеку. И кто из летописцев знает: не пойди Надежда Константиновна ему навстречу, чем бы обернулась для истории эта примета?!
Таким образом, когда в аудиторию входили наши учителя — Всеволод Порфирьевич Остальский, Евгения Николаевна Козырева и любимый мой, поистине гениальный педагог Владимир Наумович Левертов, — мы уже были хорошо «размяты» с актерской точки зрения.
Всеволод Порфирович Остальский. Умный, добрый, толстый, смешной. Все время говорил:
— Вы все — мои дети. Здесь нет любимых
