Буря - Зина Кузнецова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что ты там хоть делаешь на своем фотокружке каждую субботу? – вдруг спросил папа. – А то ведь не рассказываешь ничего.
– Я неделю фотографирую, – ответила, прожевав пирожок и потянувшись за вторым, – а потом мы с Дмитрием Николаевичем обсуждаем, что хорошего в моих снимках, а что плохого. Пока больше плохого, но иногда он меня хвалит.
– Сколько лет этому… Дмитрию Николаевичу, да?
– Не знаю. Пятьдесят или шестьдесят.
– Он к тебе не пристает, не извращенец?
Где-то в глубине леса хрустнула ветка. Я положила второй пирожок обратно.
– Ну почему тебе всегда нужно думать о людях плохо?
– Поживи с мое. Какой-то мужик несостоявшийся работает с молодой девчонкой один на один. Хрен пойми, что у него там на уме.
– Почему несостоявшийся? Он учит детей фотографировать. Это благородно. А раньше, между прочим, он был фоторепортером! Дмитрий Николаевич очень хороший! – сказала я с глубокой обидой на папу, который одной фразой превратил жизнь в фильм ужасов.
– Ну ладно, ладно. Я рад. В любом случае всегда говори мне, если что-то будет не так. А с учебой у тебя что? С вузами определилась?
Закрывшись, я вновь начала отвечать односложно, и папа взорвался:
– Я не понимаю, Вер! Вот не понимаю тебя. Была классная девчонка, веселая, общительная. И вдруг – бам! Что случилось-то? Раскисла она. А раскисать нельзя, Вер! У тебя сейчас ответственные годы, надо жизнь строить. Ты как ее строить-то будешь, Вер? Как добиваться успеха, денег, статуса, если в тебе совсем боевого духа нет! А его надо воспитывать! Я никогда не сомневался, что вот такая девчонка, как моя Вера, точно всего в жизни добьется. Я и сейчас не сомневаюсь, но тебе просто надо взять себя в руки. И то, что ты на лыжах до сих пор не научилась кататься, хотя сколько я тебя уже таскаю? Лет пять? Это ведь, Вер, тоже показатель! Молчишь? Чего молчишь? Знаешь, что я прав, да ведь, Вер? Знаешь, конечно.
А я молчала, потому что знала, что папе только кажется, что он понимает меня. Но все же я пришла к выводу, что люди делятся на два типа: те, у кого психика, как мебель без болтов, то есть достаточно легкого сквозняка, и зашатается, и те, у кого все подкручено наглухо. Вторые всегда считают, что понимают первых и дают советы: «все наладится, не переживай», «тебе надо просто перестать страдать ерундой и взять себя в руки». Разговор этих двух типов людей напоминает разговор слепого с глухим и всегда бесполезен. Так и у нас с папой – мы были совершенно разными. И если уж я про себя ничего не понимала, то папа точно не знал про то, что у меня внутри. И как тут объяснишь? Нас с отцом разделяла река из страха, в котором я тонула, а он просто помочил ноги, но думал, что переплыл всю реку и понимает меня.
Когда мы вернулись к машине, я все еще не хотела разговаривать, а папа злился на меня за отстраненность.
– Позвони матери, скажи, что мы едем, пусть чайник поставит, – сказал папа отрывисто.
Я терпеть не могла, когда он давал команды, будто я собака или его подчиненная, и, не скрывая раздражения, достала телефон.
– Мам, мы едем. Сделай чай, пожалуйста.
– Хорошо, – отозвалась мама. – Только заезжайте еще в магазин. У нас нет ничего сладкого.
Тут уже раздраженно вздохнул папа. И все-таки мы остановились около супермаркета. За продуктами папа, снова в приказном тоне, велел сходить мне. Когда я вернулась с покупками, то увидела, что папа вышел из машины и теперь дружелюбно говорил с каким-то солидным мужчиной.
Я подошла.
– О, твоя, что ли? – спросил мужчина.
– Здравствуйте, – сказала я.
– Да, это Вера, дочка, – бодро ответил папа. – Все купила?
Я кивнула.
– Ну мы поехали тогда, – сказал папа.
– Ладно, Алексей Владимирович, рад был тебя повидать. Зовите в гости или сами приходите!
– Конечно, конечно! Мы вам всегда рады, Петр Сергеевич! Взаимно! Супруге привет!
Мы с папой сели в машину, и я спросила:
– Это друг твой?
– Да какой друг! – Папу словно подменили. Вежливость и дружелюбие в его голосе сменились презрением. – Начальник мой бывший. Раньше директором стадиона был. Редкостная тварь. Сейчас еще выше поднялся. Смотри, какая харя. Хорошо живет.
Я отвернулась к окну. Было противно вспоминать, как папа заискивающе общался с ним.
«Зачем это притворное дружелюбие, если так не уважаешь человека? Почему нельзя просто нейтрально вежливо поговорить? И зачем обязательно потом так грубо говорить за спиной?» – думала я, пока мы ехали домой.
Когда мы пили чай, папа сказал маме:
– Видел сегодня Звонова.
– Да? – отозвалась мама.
– Да. Аж смотреть тошно на него. Морда такая!.. – Мама кивнула, а папа продолжил после минуты молчания: – Давай, может, на ужин их с женой позовем.
Я отпила чай и с удивлением посмотрела на отца.
– Он вроде сейчас в депутаты подался, – продолжил папа задумчиво. – Думаю, полезно будет поддерживать общение.
Мама поморщилась:
– Я от его жены устаю, Леш. Она постоянно уговаривает меня сделать пластику и говорит, что именно мне нужно исправить.
– Потерпишь. Я же Звонова терплю. Давай, давай. Позвоню ему, позову в следующие выходные на ужин. Да, это будет полезно.
Я сидела молча и смотрела в стол. Вкусная свежая сгущенка, которую я с удовольствием уплетала минуту назад, вдруг разонравилась мне.
10
Зимой света стало очень мало. Когда я выходила из школы после уроков, уже стояли сумерки и горели уличные фонари – это меня расстраивало, потому что я не могла фотографировать. Дмитрий Николаевич ругал меня и говорил, что практика в нашем деле важнее всего. Тогда я стала прогуливать некоторые уроки, не особо важные, и бродила по улицам в поисках интересного кадра.
Однажды, в очередной раз сбегая с урока литературы, в раздевалке я налетела на Петю с Марком. Они о чем-то говорили и наблюдали, как я надеваю куртку.
– А ты куда, Вер? – вдруг спросил Петя.
– Хочу походить и пофоткать, пока свет есть.
– А-а-а.
Пока я обувалась, чувствовала, что Петя, хоть и поддерживает разговор с Марком, смотрит на меня.
– Слушай, Вер, – быстро сказал он, когда я уже собралась уходить, – а ты не против, если я с тобой?
– Пойдешь со мной, в смысле?
– Да.
– Не против.
