Когда море отступает - Арман Лану

— Jawohl![8] Хайль Гитлер! Хорст! Хорст! Schnell![9]

Он подскочил к пулемету, бережно оттащил труп товарища. Плохо дело! Затем сел на ящик, прицелился, затрясся всем телом. Сменил магазин, обжег себе пальцы, обернулся, некоторое время дико вращал глазами у самого лица второго свалившегося на пол товарища, потом снова взялся за пулемет, помочился на ствол, чтобы охладить его, сел, поискал магазин, скинул гимнастерку, дал еще несколько редких очередей, затем встал, прикрыл руками живот и, задыхаясь, с горящими глазами вжался в стену, возле умолкнувшего пулемета.

Дверь из соседнего помещения вела на залитую солнцем площадку. Немец, раненный, растрепанный, вышел развинченной походкой из блиндажа и рухнул на песок.

Он не шевелился.

Так, стало быть, это серьезно?

Быть может, волнение?.. Неожиданность?.. Прошлое, точно бандит, берущее за горло?.. Абель наклонился над немцем, встряхнул его. Тело у немца было безвольное. Видно, ему в самом деле плохо. Да нет! Вот он приоткрыл сверкнувший лукаво глаз.

Здорово сыграно! Наружи радужка его стала незабудковой. Vergissmeinnicht. На солнце немец казался толще, старше, потрепаннее — настоящий противник. Лицо у Фридриха вытянулось, он вяло поднял руки, растопырил пальцы. Жалкий. Осунувшийся. Побежденный. Несчастный. Опозоренный. Пленный. Kaputt.

Итак, Фридрих тоже явился. Он тоже был позван. Вызван. Призван. Кем? Ради какого парада в Елисейских полях, для какого лагерного сбора теней, ради какого призрачного свидания возвращались на Западное побережье Франции и наступавшие и оборонявшиеся?

Какому распоряжению они подчинялись?

В чьем распоряжении находились, сами того не зная?

Фридрих явно повеселел. Теперь он изображал жизнерадостность. Блаженство путешествовать. Блаженство хорошо питаться. Купаться в море. Лежать на солнце. Спать. Он показал на фигуру Валерии в купальном костюме, сделал восторженный жест в знак того, что он восхищен ее формами. Затем, прищелкнув языком, откупорил, бутылку, налил по стаканчику, один протянул Абелю. Абель не мог отказаться от стаканчика, хотя бы и воображаемого! Он чокнулся, выпил до дна, тряхнул стакан в доказательство, что там не осталось ни капельки, и, изо всех сил хватив его об цементный пол, вдруг, ни с того ни с сего, пошел плясать, как пляшут русские, а немец между тем прихлопывал в ладоши, да все быстрее и быстрее. Наконец Абель, тяжело дыша, выпрямился. Теперь уже изображал он — изображал грандиозную картину высадки: неоглядное побережье, бескрайнее водное пространство, самолеты, бесчисленное множество судов, сзади — Соединенное Королевство, еще дальше — американский континент. Затем все для него свелось к нескольким метрам, на которых пехотинец ползал, ерзал, извивался, стрелял, молился богу, скреб ногтями землю, и все это в дьявольском ритме «Ритуального танца огня». Вжавшись в песок, Абель наугад стрелял из автомата. Он показал на раненых товарищей — санитары уносили их по направлению к Великой Армаде. Наконец, как только что сделала эта церемонная горилла — немец, он вытянулся во весь рост, приложил руку к сердцу, а затем жестом мушкетера вытянул ее в сторону взморья.

На взморье дремала мирная жизнь.

Немец, сложив губы сердечком, придерживая двумя пальцами край своего длинного зеленого непромокаемого плаща, словно это был подол платья, напевая галоп Оффенбаха, пустился танцевать канкан. Танцевал так, что хрустели суставы. Потом сел от хохота на землю. Абель подсел к нему. Оба нарочито тяжело дышали, посмеиваясь над собой и над хандрой, пришедшей к ним с возрастом. Представление, которое они только что дали, пробудило у них воспоминания далекого детства — они, как два петуха, расположились друг против друга, согнули ноги в коленях, уперлись пятками в пол, приставили ладони к ладоням, и каждый начал пытаться свалить другого… Они вертелись, крутились, подавались назад. Сейчас им было по двенадцати лет… Наконец появился Хорст. Его изумленный вид насмешил их.

Ну, конечно, это «его» дот… Вот из-за таких-то вот обезьян Абель чумел, уткнувшись носом в водоросли, доведенный до остервенения укусами этой мерзости — песочных блох, под пологом пуль, который натягивали над его головой Хорст и Фридрих! Он пожал Фридриху руку, крепко тряхнул ее и выпалил:

— Если б я все это рассказал Валерии, она бы сразу заподозрила меня в том, что я насосался кальвадосу! Прощай, белокурый! Очень рад был с тобой познакомиться. Счастливого пути, но больше сюда не приезжай!

— Ja, — сказал немец; скороговорка собеседника озадачила его, но ему был приятен тон и рукопожатие. — Ja. Gut. Jawohl. Friede. Auf Wiedersehen![10]

Ну, уж без «до свиданья» ты мог бы обойтись, Фриц!

Французы купаются не раньше чем через три часа после завтрака. Если принять во внимание, как славно они уписывают, то они правы. Однако эта осторожность приводит к тому, что они поздно выбираются на пляж, когда солнце уже не так греет. Французы — народ не спортивный. Французы не любят лона природы. Французы не любят солнца. Абель обнажил волосатую, с уже кое-где пробивавшейся сединой грудь. Прибой оставил на берегу пучки мокрых водорослей. Отступая, море расставляло эти вехи по всему побережью. Тянулись дюны — зыбучие и долговечные. За ними коровы щипали соленую траву. Над головой у Абеля чайки издавали негодующие крики — так возмущаются почтенные дамы, когда им показывают порнографические открытки. Абель прыснул. «Покажу-ка я порнографические открытки Валерии под предлогом, что ей надо изучать сексологию!»

— Алло!

Это была она. Да, попробуй подступись с непристойными картинками к струящейся этой богине в белом шлеме на голове! Никаких явных недостатков. Ни шишек, ни прыщей, ни бородавок, ни жировых складок, ни мозолей, ни родимых пятен. Безукоризненна! Ice-cream!

Валерия забрызгала его.

— Лентяй! Идите купаться!

— Вода холодная.

Она расстегнула свой шлем.

— Разве я дрожу?

У нее даже гусиной кожи нигде не было видно!

Она спросила с наигранным равнодушием:

— На сей раз — там?

Он весело кивнул головой.

— Ну вот! Все равно где, лишь бы выпить. Мужчины все одинаковы.

Тон был уничтожающий. Это знаменательно! После Соединенных Штатов с их мощными женскими обществами, которые благодаря cant[11], табу и чудодейственным отлучениям насчитывающихся единицами непокорных сынов Адама царят, как царили матроны в отдаленные времена матриархальных цивилизаций, борьба женщин за свое господство охватила Канаду, даже Канаду католическую. А ничто так не раздражало Абеля, как проявления лунного рабства. Ведь все они — дочери Луны. Как Диана. Они — амазонки Дианы. А мужчинам уготована участь Актеона.

Валерия села.

— Так-таки и нет? А вода хорошая! Ну, как хотите! Я сниму шапочку.

Волосы рассыпались у нее по плечам.

— Абель! Пока я купалась, мне пришла в голову странная мысль. У меня было такое чувство, что вы не хотите мне сказать, где погиб Жак.

Всего лишь час назад она была глупа, глупа безнадежно, и вдруг догадалась!

— Потому вы и пьете? — видя, что он не отвечает, спросила она.

— Да, я пью, я пью, но только не будем преувеличивать! Душа у меня меру знает, и пью я потому, что мне решительно на все наплевать, Валерия! Мне надоело жить. Но только имейте в виду: я не из числа обыкновенных пьяниц. Я не грязный пьяница — латинянин или ирландец. Я пьяница, но гигиеничный!

Он зубоскалил. Он вообще слишком часто зубоскалил. Эта его рисовка всякий раз возмущала Валерию. Так они портили друг другу нервы. Он нарочно, он с удовольствием прибавлял к своему «номеру» все новые и новые куплетцы — она его на это вызывала:

— «Попугай» — это ради экзотики! Все равно что негритянка в публичном доме! Нельзя же без редкостного экземпляра! Но вообще-то я люблю виски. Это опрятно, это точно, это отмерено! Виски — это цивилизация. Опьянение наступает везде одинаково — что в Сан-Франциско, что в Токио, что в Оттаве! Я люблю опрятность. Потому что опрятность — это мир. Требуется много мира за чуточку опрятности, Валерия. Итак, я люблю виски. В виски совсем нет регионалистских микробов! Словом, Валерия, я стою за все это, потому что долго это не просуществует.

Внезапно помрачнев, он лог на бок.

— Да, да. Ваша женская вселенная — вселенная душей, чистки зубов и мозга, покупки в рассрочку, центрального отопления, хлорофилла, пенициллина, витаминов, не пахнущих потом подмышек — долго не просуществует! Вы, женщины, уверены, что ей не будет конца. Глубоко ошибаетесь, милостивые государыни! Мировой порядок — это хаос! Мировой порядок — это беспорядок. Вот почему я пью! Чтобы вновь обрести истинный порядок, за пределами радио, телевидения, газет, общественного мнения, кондиционирования воздуха, гигиены и чистоты нравов. Я пью, потому что у меня есть потребность в отраве, в войне, в кровосмешении, в гнильце, мне хочется запустить бороду, хочется набивать себе брюхо шампиньонами, улитками, лягушками и фазанами с душком! Понимаете, что я хочу сказать? Да нет! Конечно, не понимаете! Да здравствует Мари Арель! Я хочу маринованной жизни и острого сыра!