Романтики и реалисты - Галина Щербакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что купим? Водку или шампанское? – спросила Ася, когда они вошли в магазин.
– Ты второе, я первое, а Таська принесет соленых грибов и рыбы…
– Прелесть! Ты знаешь, Мариша первую часть делает а-ля трудные времена – винегрет, черный хлеб, брынза. А чай у нее будет с «Наполеоном».
– «Наполеон» я люблю. Единственные пирожные, которые…
– Балда! «Наполеон» – это французский коньяк. – Она что, сдурела? Такие деньги… – Ничего подобного! Это подарок от маклера, который был счастлив устроить ей квартирный обмен.
– Слушай, а может, и мы купим коньяк? А то будем выглядеть бедными родственниками.
– Нет! Мы купим водку и не будем так выглядеть, потому что мы с тобой не маклеры и не гордимся, что нас пригласили. Мы просто идем к старому другу Марише с чем Бог послал…
– Остановись, мать! И слушай… Я счастлив совершенно так же, как тот маклер. Я счастлив, Ася, и не знаю, чем это кончится. Но с тех пор, как она здесь, у меня все валится из рук. Я так и не написал сегодня ни строчки.
– Я думала, это давно кончилось, еще тогда…
– Ничего не кончилось, ничего…
– Плохо, Олег. Сейчас это еще хуже, чем прежде.
– Еще хуже… Но, черт возьми, что я могу с собой поделать, если я счастлив от одного сознания, что могу ее встретить на улице, в метро, что стоит мне взять трубку, и я ее услышу…
– Что же будет? – тихо спросила Ася.
– Жить будем, жить! И радоваться, что жизнь еще способна преподносить нам подарки…
– Ничего себе подарочек…
– А ты думала? Это такой подарок, такой… Я ведь даже не подозревал, серый я лапоть, что у меня еще что-то может быть. Мне кричать иногда хочется! Эге-гей!
Какая-то тетка на них покосилась.
– Ты потише! Все смотрят на меня и удивляются твоему выбору.
– Я тебя тоже люблю, – сказал Олег. – Ты, Ася, хороший парень…
– Негодяй! Я тоже ничего себе дамочка, меня в поезде, знаешь, как один кадрил…
– А ты ему дала по морде…
– Ты считаешь, что не следовало?
– Сам не знаю… Хотя ты ведь не могла поступить иначе… Ты у нас правильная девочка!
– Правильная в смысле – мировая, это комплимент, в смысле – порядочная, жуткое оскорбление.
– Слушай, как здорово, что ты приехала!
– Ты уже говорил. – Хочешь сказать, что я тебе много сказал?
– Сам ведь все знаешь, чего спрашиваешь?
– Таське не проговорись…
– Я для этого приехала. Раскрыть ей на тебя глаза.
– Извини, мать.
– Бог тебя простит, Бог… Слушай, Олег, а может, тебе не надо ходить к Марише?
– Если ты приехала меня учить, возвращайся за хребет. Уезжай!
– А если все-таки не ходить?
– Пустой разговор. Я уже иду.
Полинины котлеты прошли на «ура». Правда, «трудные времена» из-за них не получились, но после мяса и первых рюмок все стали добрее, шумнее – ну, совсем студенческая компания. Ася вначале волновалась из-за Олега, а тут успокоилась. Олегова Тася влюбленно смотрела на Маришу, сам Олег сцепился с Вовочкой по поводу каких-то редакционных дел, а в общем, не стоило обращать внимания на его бред. Это был всего лишь рецидив молодости, и ничего страшного произойти не может. Мариша этого не позволит. Вот сестра ее Светлана – форменный бес. Как это она учудила? Пили за дружбу. Полезли друг к другу целоваться. Кто-то потянулся к ней.
– Ради Бога, – сказала Светка. – Ради Бога. Я не с вами, я против вас.
– За что? – завопили. – За что нас не любит молодежь?
– А за что вас любить? Вас никто не любит, вы самоудовлетворяющиеся. Те, кому шестьдесят, считают, что вы им чужие. А я считаю, что вы и с нами не родственники.
– Почему?! – возмутился Олег. – Потому что ради вас разгребаем дерьмо?
– Дерьмо-то ваше, – спокойно сказала Светка. – Так что нечего… И вообще пейте и целуйтесь. Хорошее занятие после санчистки. – И она ушла, неся на вытянутой руке грязные тарелки, и мазанула по лицу Священной Коровы длинными волосами. Священной Коровой называли Анжелику Ченчикову, ветерана редакции, которую, как священных коров в Индии, никто давно не смел трогать. Она пересидела стольких редакторов, она налетала и наездила миллионы километров, так что если взять все, написанное ею за двадцать пять лет работы, то, может, и правда, можно было перекрыть расстояние до Луны, как шутили (или язвили?) на редакционном капустнике. Нет, все-таки шутили. Язвить было опасно – Корова лягалась. Но тут, когда Светка произнесла свой монолог, она промолчала. Плеснула в рюмку водочки и выпила сама с собой. Увидела, что Ася смотрит на нее, и сказала:
– Девица с жалом. Если Мариша – по идее, пчелиная матка, то это пчела-воин, запрограммированная убивать.
– Мы тоже кусались в свое время.
– Мы и сейчас кусаемся. Жала нет. Вот в чем горе. Кусаемся вставными челюстями.
– Это ты не про себя, конечно? – засмеялась Ася.
– Что я, идиотка – говорить про себя? О себе я мнения высокого, ты это заруби на носу, поскольку мы теперь в одном стаде. А я, как ты знаешь, в нем Корова Священная. Да, да, да… Я знаю. Меня так зовут уж десять лет. И я горжусь этим. Ты еще попотеешь, пока заработаешь такое название… А может, и не заработаешь. Кто тебя знает? Вас, уральцев, тут много. А Священная только я.
– Ты от скромности не умрешь…
– Я знаю, как я умру. После какой-нибудь дружеской попойки у меня лопнет, к чертовой матери, какой-нибудь сосуд. Похриплю дня три и в дым…
– А ты не пей.
– Разве я пью? Наливаю по капле, да и то редко. Меня разволновала эта змея. Что она понимает в дерьме? Вся беда в том, что по нему не видно, кто его оставил. «Дерьмо-то ваше». А сама после себя тарелки не вымоет…
Между тем Светка мыла на кухне тарелки. И радовалась горячей воде. Они с мужем жили у его родителей в старом московском доме, который стоял в глубине двора, окруженный новостройками, и сносить его пока не собирались. В общем, место лучше не придумаешь, но горячей воды там не было. И сейчас она с удовольствием мыла посуду, думая о своем. Свое – это был ее Игорь . Он не смог сегодня прийти, потому что у него уроки в вечерней школе. Надо уехать от Мариши так, чтобы к его приезду с работы она была уже дома. Иначе он разволнуется и помчится сюда. Во-первых, это поздно, во-вторых, приезжать в компанию, которая уже подвыпила, противно. Он будет вести себя интеллигентно, и это будет глупо выглядеть. Надо уезжать. А мать пусть остается. Ей интересно, она уши развесила, слушает все эти идиотские разговоры. В общем, может, они и не идиотские, просто у этих газетчиков две мании – величия и преследования. С одной стороны, мы – чернорабочие чернорабочих, а с другой – короли в изгнании. Это интересная тема, если взять биопсихологический аспект. Они умирают раньше, чем представители других профессий. Это от раздвоенности, в которой они не признаются. Чернорабочие – короли. Надо это запомнить. Не удивительно, если кто-то из них там сейчас заплачет из-за ее отповеди, оскорбившись за весь свой клан. Они ведь и плачущие. Нервные, переполненные скорбью люди. Но это определение хуже… Чернорабочие – короли… Это точнее… Отец бы сказал: «Как ты можешь? Препарировать там, где нужно проявить участие?» Ему не докажешь, что препарирование – это тоже участие. Только более эффективное, более нужное человеку, чем разные там «сю-сю», «тили-тили». Потому что препарирование дает знание. А знание – это благо, в отличие от незнания, которое всегда «жалкая вина». И это не противоречит, папочка, доброте, знание – это оружие доброты. Не пугайся, не пугайся слова «оружие». Вот добро с кулаками – это действительно страшно, потому что примитивно. Примитивность – бич нашего сознания. Все-таки надо пойти и посмотреть, кто там сейчас плачет. Плакать ведь должен кто-то обязательно.
Плакала Олегова Тася. Она сидела, поджав ноги, на софе, и слезы падали на голубую, съежившуюся от сырости кофточку. Полина, сидя рядом, гладила ее широкую, в желтых мозольных пятнах от стирки ладонь.
– Я не могу, тетя Поля, не могу. Такие они бледные, такие они по утрам невыспавшиеся, что нету сил… Ну, была б моя воля, я б сказала: спите! Я и говорю иногда: «И сейчас все головки на парту, глазки закрыли». А сама, поверите, тихонько пою: «Придет серенький волчок…» Мне уже был за это выговор. А мне их жалко. И то ведь. После школы они домой не идут, а в продленку. Целый день во всей этой амуниции. А им же всего по семь… Ну, что делать? Я Олегу говорю – напиши про это. Отмените продленку. Сама говорю, а сама знаю: куда им деваться, если мать на работе?.. У них сейчас уже нервов никаких… Это я про детей… Матерей мне уже и не жалко. Честное слово, тетя Поля. Они привыкли – садик, школа… Я Олегу говорю – напиши про это. Он на меня сердится. У меня, говорит, начальников – во! – но они все вместе столько мне заданий не придумывают, как ты… Я говорю: дети у них есть? Если наши дети вырастут нервными, больными, есть нам оправдание? Ну скажите мне, тетя Поля, есть?
– Никогда не думала, Тася, что плакать будете вы. – Светка подошла и села рядом.
