Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет - Дэвид Гриффитс

Настроенная обычно оптимистично относительно человеческой природы и человеческих возможностей, Екатерина II относилась пессимистично к способности индивида осуществлять свою волю. Хотя сама императрица это отрицала, она обращалась со своими «гражданами» как с подданными, даже детьми, совсем несформировавшимися и поддающимися влиянию окружения. Больше всего это заметно в ее «Записках касательно русской истории», в которых население России представлено по-детски простым и капризным, а князья — мудрыми и разумными. Как отметила Екатерина, «нация отнюдь не повиновалась бургомистрам, но следовала за начальниками или князьями, в которых находила взгляды или личные достоинства, внушавшие ей доверие, нужное для успеха их предприятий»{137}. Бросается в глаза сходство между таким подходом и тем, который был характерен для Локка, Руссо, а также Петра I, а именно: наставник является всем для своего подопечного и несет за него ответственность. Первый слуга государства оказывался всего лишь переодетым хозяином. Екатерина старалась согласовать душу республиканки с деспотической властью таким образом: «Я согласна, что, возможно, это свойство души составляет исключительный контраст с моей неограниченной властью, но все же никто в России не сможет сказать, что я ею злоупотребила»{138}. Вот это нежелание делить власть и отличало деспотическое правление в республиканском духе от собственно республиканизма.

Совершенно естественно, что императрица не была особо расположена к тем, кто отвергал ее систему координат. Любая независимая социальная или политическая инициатива вне Табели о рангах трактовалась как происходящая от завистливого сердца или злых намерений. Мировоззрение (Weltanschauung) императрицы исключало для граждан право предлагать для рассмотрения альтернативные варианты или сопротивляться установленной власти после того, как их варианты отвергнуты. С теми, кто оказывался настолько дерзок, что представлял непрошеные проекты реформ, занимались как со злодеями правительственные следственные органы{139}. С теми, кто открыто бунтовал, естественно, обходились более жестко, предварительно тщательно допросив их, чтобы выяснить, что вдохновило их злодеяния. В случае с Пугачевым были подозрения на подстрекательство Франции — конспирологический тезис, который явно не учитывал истинную причину недовольства, но с которым такие известные люди, как Вольтер, тогда согласились{140}. Про А.Н. Радищева Екатерина решила, что он «заражен французским заблуждением» вследствие «ипохондрии», «сложения унылого»[35] и, «быв с дурным и, следовательно, неблагодарным сердцом», обозлен тем, что не сумел получить повышения по службе{141}. Третья политическая знаменитость екатерининской России, Н.И. Новиков, был классифицирован как «фанатик» (unfanatique), а его масонская организация — как компания ипохондриков, с которыми ни один «благонамеренный человек» не станет водиться{142}. По крайней мере, с XVII века к унынию и меланхолии относились с недоверием (см. труд Роберта Бёртона «Анатомия меланхолии»{143}), и их трактовали как симптомы недовольства (подобную ситуацию в постнаполеоновский период очень хорошо иллюстрирует роман Стендаля «Пармская обитель»). От позднего французского философа до русского масона — всех недовольных существующим порядком могли обвинить в ипохондрии. Для императрицы приемлема была только критика, прикрытая остроумием и добрым юмором, критика, в принципе не касавшаяся основ.

Даже те, кто находился в оппозиции Екатерине и ее режиму, были не в состоянии полностью освободиться от ее абсолютистских представлений. Пугачев, как и его предшественники, выдавал себя за настоящего Петра III; своей сколько-нибудь значимой альтернативы у него не было. Обвиненный своими тюремщиками в дерзости, он публично покаялся и попросил прощения у народа, собравшегося на его казнь, — всё почти так же, как было и со Стенькой Разиным веком ранее. Радищев тоже не разработал кардинально новых форм: он спорит не столько с идеей просвещенной монархии, сколько с ее конкретным воплощением{144}. Как и Пугачев, Радищев малодушно отрекается от своего опрометчивого поступка. Даже Новиков, у которого социальная и политическая критика почти полностью заглушалась его религиозными убеждениями, кидается в ноги императрице и молит о прощении всего лишь за мелкое формальное нарушение закона. Такая реакция объясняется сознанием вины, а не страхом физического наказания. Решительная и уверенная в себе политическая оппозиция, способная освободиться от абсолютистских рамок, будет побочным продуктом общественного и интеллектуального развития только в XIX веке. Политическая дискуссия в XVIII столетии, как и ранее, вращалась вокруг определения того, кто является правителем, а не каковы его полномочия.

В Европе в XVIII веке было широко распространено убеждение, что политическая структура государства должна соответствовать его особенностям, и одним из наиболее важных факторов признавался размер государства. Лучше, чтобы крупными государствами управляли монархи или деспоты, а республиканские черты больше подходят меньшим образованиям. К формам правления не применялось оценочное суждение: все формы были одинаково правомерны, каждая имела свои преимущества и недостатки{145}. Более крупным государствам, обладающим не только огромной территорией с суровым климатом, но и огромным и разнородным населением, трудности, создаваемые размерами и разнообразием, а также необходимость соперничать с соизмеримыми с ними империями в войне и дипломатии диктуют деспотическую, а не монархическую форму абсолютизма. У небольших государств другой комплекс проблем, и управление в них строится по другим принципам. Среди атрибутов республиканского правления — поглощенность заботой о благополучии граждан, поощрение торговли, мореплавания и производства за счет ослабления средневековых ограничений, благородная политика толерантности и защиты различных взглядов и убеждений. Республиканские ценности заявлялись в политических курсах Голландии, Швейцарии, Великобритании, Швеции, Польши, итальянских городов-государств и иногда Германской империи. Очень большие государства не могли позволить себе такую роскошь и риск. С другой стороны, в республике мог ослабнуть порядок, если своекорыстие и тщеславие дойдут до крайности, отчего могла возникнуть анархия, как случилось в Польше. Узка была тропинка, которой предстояло идти, и только преданность традиции и самоограничение не дадут попасть в западню. Если говорить в целом, считалось, что республика ориентировалась на торговлю, ей была присуща социальная терпимость, но в то же время и консерватизм.

Вслед за Монтескье Екатерина утверждала в «Наказе», что страна, столь обширная, как Россия, требует автократического правления, «ибо никакая другая, как только соединенная в его [государя] особе власть не может действовати сходно с пространством толь великого государства» (статья 9). Но, как мы уже видели, она отказывалась принять вывод Монтескье о том, что российская разновидность автократии должна быть деспотической; императрица возразила в статьях 14–16, что единоначалие может столь же успешно защищать свободу, как любая другая форма правления, даже если при предыдущих правителях так не происходило. Фактически Екатерина объявила, что при мудрой политике Россия может быть преобразована в монархию западного образца, деспотизм может остаться в прошлом. Но на этом императрица не остановилась: она считала, что может гордиться тем, что ей удалось дать большой и сильной империи преимущества, которые ее современниками обычно связывались не с монархиями, а с небольшими, политически незначительными республиками. Екатерина не видела никакой функциональной несовместимости между монархией и республиканизмом (Британия, Швеция и Польша — все они классифицировались как монархические республики, склоняющиеся к олигархии); она стремилась привнести в Россию республиканские добродетели, точно так же как стремилась, с другими целями, сохранить их в Швеции и Польше. Воплощение господства права вместе с духом правления, комбинация добрых намерений, полезного образования и способности распознавать и осуществлять республиканские программы — как раз и отличали решительно, по утверждению императрицы, ее правление от правления ее самого славного предшественника Петра Великого.

В эпоху, когда политика считалась делом общественной морали, Екатерина к своим добродетелям причисляла доброе сердце и добрые намерения. Она считала, что дух ее правления, сочувствие и уважение, какие она проявляла в отношении ко всем, и в первую очередь к угнетенным, достойны большей похвалы, чем ее установления. Как она сама заметила принцу де Линю, «для того, чтобы хорошо действовать в этом мире, нужно начинать с того, чтобы иметь доброе сердце и здравый ум… без этого не сделаешь ничего путного…». Екатерина была убеждена, что этими качествами она одарена в изобилии и что они позволяют ей, и только ей одной, быть выше чьих-то узких интересов и служить общему благу{146}.[36] Сегодняшние историки, с их современными взглядами, с полным правом могут спорить о последствиях ее политики, но им надо быть осторожными и не путать намерения и результаты.