Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет - Дэвид Гриффитс

Принято думать, что вызов, брошенный Радищевым, был столь дерзким, что императрица не могла его проигнорировать. Реакция ее не замедлила последовать: Радищева приговорили к смертной казни, милостиво замененной пожизненным изгнанием в Сибирь. Исследователи ссылаются на заслуженное наказание, понесенное первым российским мучеником от политики, как на доказательство того, что императрица осознавала сущность его выпада: ее реакция доказывает, что она видела в действиях Радищева попытку подорвать устои абсолютизма.

Таким образом, утверждение о существовании в екатерининское время политической оппозиции современного типа содержит два взаимосвязанных предположения. Во-первых, что такого рода политическая оппозиция и в самом деле возникла в годы царствования Екатерины II. Во-вторых, что императрица прекрасно понимала политическую значимость этого явления и соответствующим образом на него реагировала.

Совершенно очевидно, что второе утверждение логически подкрепляет правомочность первого. Чтобы установить непосредственную связь между этими двумя предположениями, современному исследователю настоятельно рекомендуется читать радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву» как образец антиправительственной политической пропаганды: ведь та, против кого эта работа была якобы направлена, — сама императрица — прочла это произведение именно так. А если она сама распознала в своем противнике политического оппонента абсолютизма, оппонента модерного типа, то как мы можем отнестись к нему иначе?

Не пытаясь оспаривать утверждения об истинных намерениях Радищева, данная статья попытается разобраться со вторым из двух предположений.

Любые рассуждения о том, как императрица воспринимала предполагаемую оппозицию, должны учитывать, в какие категории Екатерина ее стремилась поместить. Ведь она, как и все мы, испытывала потребность в категоризации, распределении людей по знакомым ячейкам. Существенным элементом этого процесса было умственное усилие, направленное на присвоение ярлыков, — усилие, отраженное в использовавшейся императрицей лексике. Специфические слова, к которым она прибегала, вероятно, несут в себе информацию о том, как она понимала мир, в котором жила и действовала. Изучив многочисленные, но рассеянные по источникам высказывания императрицы и особенно ее лексику, можно получить представление о том, как она воображала себе намерения своего противника[49]. Применив это представление на практике, можно проникнуть в систему политических координат Екатерины. Необходимо также привлечь более косвенные, но тем не менее относящиеся к делу скрытые смыслы для анализа более широкого контекста, в котором реализовывался политический дискурс в XVIII веке. К сожалению, сегодня последняя тема не может быть рассмотрена в рамках данной статьи.

Выделить среди всех возможных фигур Радищева означает выделить специфическую форму политического инакомыслия — форму, основанную на обращении к письменному слову. В русской истории у этой формы протеста было немного прецедентов. Но постольку, поскольку оппозиция государству сама по себе далеко не нова, может быть, полезно вкратце рассмотреть некоторые более традиционные формы протеста, предшествовавшие публикации «Путешествия из Петербурга в Москву».

Почти с самого начала царствование Екатерины вызывало неприятие. Оно принимало традиционные и легко узнаваемые формы: наиболее распространенными из них были религиозное инакомыслие, попытки дворцовых переворотов и казацкие/крестьянские восстания. Давайте кратко проанализируем каждую из этих форм оппозиции.

Религиозное инакомыслие никогда не представляло для Екатерины непосредственной угрозы, однако было источником неприятностей с самого ее восшествия на престол. Примером может служить дело Арсения Мацеевича, архиепископа Ростовского. По мнению Екатерины, он отстаивал старые, восходящие к Никону представления о независимости церкви от государства или даже о главенстве церкви. Секуляризация в 1764 году церковных земель спровоцировала прямое столкновение: Арсений горячо осуждал этот шаг в своих выступлениях с кафедры и в циркулярах. За подобные действия он был лишен епископского сана и сослан в монастырь. Когда он и после этого продолжил выражать несогласие с политикой императрицы, Арсения расстригли и заточили в ревельский каземат{169}.

Это сухие факты. Но для целей нашего исследования важно также, в какую лексическую форму облекала императрица свою реакцию на нападки со стороны Мацеевича. За оскорбление императрицы он был прозван «вралем» и должен был впредь фигурировать в официальных документах как «Андрей Враль». В неофициальной же переписке он именовался «фанатиком»: слово это довольно часто употребляется Екатериной как оскорбительное. Контекст в данном случае религиозный, однако уничижительный оттенок выдает влияние Просвещения. На ум здесь немедленно приходит имя Вольтера, и действительно, термин этот употребляется Екатериной в том числе и в переписке с философом{170}.[50] В данном случае Мацеевич заслужил такое прозвание тем, что взялся по-своему толковать планы императрицы в отношении церковной собственности — вместо того, чтобы просто принять официальную риторику{171}. Соответственно, он подходил под определение фанатизма, предлагавшееся «Энциклопедией, или Толковым словарем наук, искусств и ремесел» Дидро и Д'Аламбера: «фанатиками» считались «те склонные к излишествам умы, что трактуют религиозные максимы буквально и буквально же им следуют»{172}. Иметь дело с подобными людьми Екатерина вообще не хотела, особенно в тех случаях, когда они выступали против проводимой ею политики.

В прошлом именно фанатизм был причиной появления раскола в целом и самосожжений староверов в частности{173}. Именно из-за распространенного в Москве фанатизма императрица старалась избегать этого города[51]. По ее мнению, воспринимать религиозные нормы следовало пассивно, соблюдать их с умеренностью, и уж ни в коем случае не следовало толковать их на свой лад или следовать им с чрезмерным рвением.

Большую опасность, чем религиозный фанатизм, представляли для государства попытки дворцовых переворотов. Как прекрасно было известно императрице, в прошлом несколько таких заговоров увенчались успехом, в том числе и последний — ее собственный. Именно поэтому она так резко отреагировала на предпринятую Василием Яковлевичем Мировичем в июле 1764 года попытку поправить финансовое положение своей семьи путем восстановления на троне императора Иоанна Антоновича, свергнутого с престола еще ребенком. Переворот не удался, и Мирович был казнен.

К какой категории отнесла императрица эту форму бунта? Для нее ситуация была предельно ясна: Мирович был «злодей», им двигали лишь своекорыстные интересы, ради удовлетворения которых он готов был пойти на все — даже на убийство{174}. Вина его усугублялась еще и тем, что он увлек за собой последователей, сыграв на их легковерии. В высочайшем манифесте от 17 августа 1764 года, объявлявшем об аресте Мировича, четыре раза употребляется термин «злодей» и трижды — «злодейство». Там же указывается, что прадед Мировича был изменником, перешедшим на сторону Карла XII и Мазепы в разгар [Северной] войны{175}.[52] Иными словами, с Мировичем все было ясно[53].

Значительно более опасными были восстания, периодически вспыхивавшие на окраинах государства с начала XVII века. Опять-таки, Екатерина не испытывала трудностей в подборе ярлыков для зачинщиков, особенно Пугачева, восстание под руководством которого было подавлено в 1774 году. Подобно Мировичу, Пугачев был «злодеем», воспользовавшимся легковерием своих последователей{176}.[54] В отличие от Мировича, однако, он подпадал под еще две дополнительные рубрики, будучи также «разбойником»{177} и «самозванцем»{178}. Соответственно, никаких политических устремлений императрица нигде и никогда Пугачеву, в отличие от Мировича, не приписывала. Отнеся его к расплывчатой категории «злодеев», она избавила себя от необходимости задуматься о том, не являлся ли разбой, как предполагал наряду с другими Эрик Хобсбаум[55], формой социального протеста.

Таким образом, использование таких терминов, как «фанатик» и «злодей», позволяло создать удобные категории, вмешавшие в себя все обычные формы оппозиции, свойственные России XVIII века. Термины эти были настолько комфортными, на первый взгляд точными и при этом уничижительными, что императрица могла с их помощью объяснить склонность некоторых своих подданных к сопротивлению, не задумываясь о природе этого сопротивления или обоснованности выдвигаемых протестующими требований.