Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет - Дэвид Гриффитс

Императрица опасалась, что падение монархической власти, сопровождаемое усилением республиканских институтов, предвещает полное исчезновение Франции как великой державы — единственной, способной противостоять британской военно-морской мощи{226}. Поскольку британский премьер-министр Уильям Питг не скрывал своего удовольствия в связи с беспорядками во Франции и желал бы их дальнейшего продолжения, Екатерина пришла к логичному выводу, что эти волнения и начались-то благодаря английским деньгам и прусским интригам и ими же и подпитывались, ровно так же, как в Соединенных провинциях. (Сама Франция незадолго до того точно так же провоцировала беспорядки в британских североамериканских колониях.) Непосредственной целью двух союзников, решила императрица, было распространение республиканских институтов в надежде таким образом парализовать французскую нацию{227}. Конечной же их целью, как подозревала Екатерина, было расчленение несчастного французского государства — достижению этой цели она всеми силами препятствовала. Государыня мрачно заключила, что Россия была единственной крупной державой, желавшей сохранения территориальной целостности Франции{228}. Из этого следовало, что в интересах России было сделать все возможное для восстановления авторитета Франции на международной арене, после чего закрепить союз с благодарным королем[84]. Чтобы это стало возможным, нужно было восстановить политический порядок.

Императрице было очевидно, что помимо иностранных интриг свой вклад в несчастья, поразившие Францию, внесли также чрезмерная свобода и тщетная погоня за равенством. Как верную последовательницу Монтескье ее неприятно поразил отказ знати от своих привилегий и последовавшее за этим de facto уничтожение сословных корпораций{229}.[85] Уравнительный инстинкт, считала она, погубит нацию. Равенство, как было известно каждому, — враг соревновательности. Без желания отличиться не может быть чести, доблести и стремления выделиться, а без них не бывать величию нации{230}. Именно поэтому она была сильно раздосадована известием о том, что 14 сентября 1791 года слабовольный Людовик XVI согласился с новой французской конституцией и тем самым выбил почву из-под ног тех, кто пытался вернуть ему хотя бы часть традиционных королевских полномочий{231}. Затем 22 сентября 1792 года планам Екатерины был нанесен еще больший удар: Франция была объявлена республикой.

Разумеется, республика per se не представлялась императрице чем-то ужасным: в конце концов, Древний Рим — цивилизация, которой она больше всего восхищалась, — на пике своего развития был истинной республикой{232}. Под ту же категорию подпадали некоторые из современных Екатерине государств XVIII века: Соединенные провинции, Швейцария, Венеция, Генуя, Лукка, Рагуза и многие немецкие вольные города. Монтескье указывал{233}, что все республики «по сёоей природе» должны обладать небольшой территорией, даже если они объединены в федерации, такие как Соединенные провинции и Швейцария. Более того, все эти государства занимались прежде всего торговлей. Их выживание и процветание, как показывали уроки древней истории, лишали их возможности преследовать какой бы то ни было иной путь, кроме политики мира и умеренности, заставляя по возможности в любой ситуации оставаться нейтральными{234}. Поэтому они были обречены играть исключительно второстепенные роли на международной арене. Сорель говорил, что в то время как республикам угрожают соседи, сами они не страшны никому. Руководимые соображениями скорее выгоды, чем славы, республики и надеяться не могли на большее, чем поддержание дипломатического status quo.

Не без определенных усилий Франция могла бы вписаться в другую категорию государств, подпадавших под ту же рубрику. Это были крупные монархии, унаследовавшие или приобретшие некоторые республиканские черты. Например, Великобритания демонстрировала известные республиканские характеристики, однако республикой не была. Другим, географически более близким императрице примером была Швеция. Какова же была екатерининская политика по отношению к северному соседу? Поскольку республиканские черты имели обыкновение ослаблять монархию, Екатерина ревностно следила за сохранением в Швеции республиканизма, расходуя огромные средства на финансирование оппозиции, сопротивлявшейся возрождению в стране абсолютной монархии. Еще одним выразительным примером крупной нации, флиртовавшей с республиканскими институтами, была Польша. Чтобы гарантировать слабость своего западного соседа, императрица была полна решимости также и в Польше сохранить республиканские институты, любой ценой, включая военное вмешательство, предотвратить восстановление там абсолютной монархии[86]. Однако в то время, пока Екатерина II стремилась к ослаблению своих соседей, Людовик XV был занят возведением на востоке барьера против русской экспансии. Поэтому его политический курс был направлен на восстановление абсолютизма в Швеции и в Польше. Преследуя каждый диаметрально противоположные политические цели, оба правителя всего лишь реагировали в рамках модели, сформировавшейся много веков назад. Идея заключалась в том, чтобы навязать республиканские институты своим непосредственным соседям с целью их ослабить (даже Франция к середине XVIII века была готова примириться с соседством нейтральных Соединенных провинций) и одновременно помочь восстановить сильную абсолютную монархию в государствах, окружающих своего военного противника. И ни в коем случае императрица и ее облеченные властью «коллеги» не могли и представить себе связи между республиками и революциями, происходившими на их глазах.

Будучи уверенной, что ни одна форма правления по природе своей не лучше другой, императрица была так же твердо убеждена в том, что крупное государство с серьезными притязаниями на могущество может быть успешным, только если оно структурировано, иерархично и управляется монархом. Как она замечала в «Записке» о положении во Франции, составленной ею для себя в конце 1791 года, Франции подходит только одна форма правления — монархическая. Республика, объясняла она впоследствии, представляла собой форму правления, несовместимую «с существованием большого государства»{235}.[87] Учитывая как взгляды Екатерины по этому поводу вообще, так и ее дипломатические соображения, думается, что императрица предпочла бы, чтобы Людовик XVI стал вторым Генрихом IV, а не вторым Станиславом Понятовским. Для Франции существовал лишь один рецепт молодости: во главе государства вновь должен быть поставлен король, которому следует вернуть хотя бы часть его традиционных полномочий, а наряду с королем должны быть восстановлены три сословия, католическая церковь и парламенты{236}. Иными словами, должны быть возрождены в своей основе фундаментальные законы — отражение старого государственного устройства[88], нарушенного Национальным собранием. Что до необходимых изменений, они вполне могут быть произведены на базе наказов (cahiers)[89], принесенных с собой депутатами на Генеральные штаты{237}.[90] В конце концов, революция пустила первые корни именно потому, что депутаты нарушили положения этих наказов{238}. Императрица полагала, что, как только королевская власть будет восстановлена и будут произведены необходимые изменения в правительстве, сопротивление прекратится — за исключением лишь самых отъявленных бунтовщиков. Ведь она, до мозга костей просвещенный абсолютист, верила, что «желанию свободы можно также удовлетворить добрыми и мудрыми законами»{239}. Конечно, самых фанатичных из бунтовщиков, преимущественно парижан, возможно, придется усмирять силой. Но для этого вполне хватит нескольких тысяч солдат.

Франция затеяла свой злосчастный республиканский эксперимент, объявляла Екатерина, потому, что незадачливый король потерял контроль сначала над финансами, а затем и над политикой. В пробитую таким образом брешь ворвались те, кто «напиваются допьяна ежедневно». Они преуспели в этом из-за хорошо известных «легкомыслия, ветрености и природной нескромности французского народа, усилившихся в это несчастное время»{240}. Они получили от Британии поддержку, а возможно, и гинеи.

Сложившуюся в результате ситуацию императрица, судорожно искавшая аналогии, была в состоянии описать лишь с помощью медицинской терминологии. Как она заметила графу де Сегюру, покидавшему временно, как он полагал, русский двор в конце 1789 года: «Вы найдете Францию больную, в лихорадке»{241}.[91] Почти год спустя она повторила свое суждение о ситуации во Франции принцу Шарлю де Линю: «Я считаю этих людей больными…» Последнему она предложила вариант более точного диагноза: «…разве не видывали ходячего гриппа?»{242} Французская нация находилась под воздействием «этой заразы», «этой болезни духа» и даже «этой эпидемии». Подобные приступы случались с Францией примерно каждые двести лет, проинформировала Екатерина своего адресата в Париже, урожденного немца барона Фридриха Мельхиора Гримма, подразумевая, вероятно, под предыдущим «приступом» время правления Генриха IV и его борьбу за власть{243}.