Пинг-понг жив - Дарья Симонова

Утром - и никогда больше я не получила комментариев. Утром было не до этого, а потом не сложилось. И книгу я больше в глаза никогда не видела, хотя, представьте себе, скучала по ней. Но потом такое началось. После того, как Марсик сбежал от смятенных попутчиков в Польше, он вернулся. Свежий, просветленный. Имел наглость дарить подарки! Маленький кипятильник и сигару, а Насте - брошку с бирюзой. Отлучку трактовал без пафоса: счел упущением, что не довелось спать на варшавских газонах, а места исторические, приятные, и поляки так близки нам, чем Марс был совершенно очарован. Удивительно, что Настя его топором не зарубила. Она почуяла проверку: стерпишь - будем жить дальше, а если проблемы - тогда извини. Штука в том, что она хотела жить дальше. Пусть и зыбко, и ненадежно. Но на Вацлава в тот момент она положиться не могла. А остаться одной было позором - с такими-то данными! Ее бы гипотетически обсмеяли гипотетические подруги. Никаких подруг не было, но ведь "над вымыслом слезами обольюсь". Многие обливаются. Одни в недоумении: я красоты неописуемой, а все одна, почему? Другие наоборот: вот я, голубка серенькая, ничего особенного, а мужики ко мне липнут, спасу нет. Тут не знаю, кому сочувствовать больше, а счастливым обычно дела нет до рожи, они другие. А вообще мелкая моя мещанская душонка плачет с поверженными, а от победителей нос воротит. Похоже, Настя на глазах меняла касту - из верховной в жалобную, да тут еще Марс подсобил. Не говоря уже о прочих женских постигших ее неприятностях (но, слава Господу, она быстро забеременела от Вацлава, тут вроде все поправилось, бабушкины страшилки не сбылись, а это всегда приятный стимул...). А Марсик оплошал с картиной. Оплошал еще отчим, выведя свою фамилию, а шустряку-"агенту" пришлось оплошать окончательно. Он не предполагал, что картину будет покупать русский. Заграничный русский, которому как ни странно интрига понравилась. В России его просто обязаны были обмануть, без мошенничества здешнее сафари бессмысленно, сценарий у ковбоя-перерожденца удался. Марс дивился: какая ж разница буржуину, чью картину он берет, раз она ему приглянулась, речь ведь не о подделках Рембрандта. Дурачина, ты, простофиля, а то как пойдет художник в гору, станет цениться, а "буржуин" и не прочухает, что сделал удачное вложение, чепуха получится. "Вот и славно, что все открылось, вот и чудненько", - Марс не нашел ничего лучшего, как заворковать, а то вдруг убьют сейчас же, привет, мол, от русской мафии из Нью-Йорка.

До чего же страхи наши нелепые. Мы тоже однажды затеяли с моим добрым приятелем немного выпить. Еще был кто-то, но мы самыми стойкими оказались, песни пели, рыбу среди ночи купили вкуснейшую с белой мякотью горячего копчения. Вроде ажур неколебимый. И вдруг ни с того ни сего мне друг мой показался опасным. Чокнутым. Сидит весь тощий, красный, и истории неприятные рассказывает. Как одна девушка, якобы, которая любит его до разрыва селезенки, живет теперь в глухой псковской деревне, одна в деревянном домике, зимой укутавшись в шалочку ходит к колодцу... Теперь вспоминаю эпизод - ну с грустинкой, но ведь не Хичкок! А тогда мне показалось, что именно Хичкок, ужас засасывающий, и взглядик у приятеля не мутнеет, как положено для нашей кондиции, а ясный, приветливый, понимающий даже, как у маньяка из черно-белого хрестоматийного "Психо" (в нем впервые обыграно убийство в ванне - налицо нездоровье мэтра Х., ну да шут бы с ним, со своим бы здоровьем разобраться). И я как забоюсь! Хоть к соседям стучи с воплем. Думаю, нет, к соседям не буду, пока он в туалет ходит - спрячусь. И залезаю под кровать в комнате. На ней остатки компании дрыхнут - какая-никакая, а защита. Тот облегчился, вышел и молча меня ищет. Молча! Был бы в своем уме - позвал бы меня, покричал. А то молчит. А потом спокойно доводит до сведения, выходи, мол, я знаю, где ты. Матка боска! Кошмар достиг критической массы и весь вытек. Устала я под кроватью. Не то чтобы тесно и грязно, но чуть поодаль от меня лежала засохшая кучка кошачего дерьма. Хоть и засохшая, а неприятно. Я и вылезла. И говорю ему, чтоб дул отсюда немедленно, а то... а то не знаю, что будет. Он медленно обулся и впрямь ушел. Послушался почему-то. Но мы и по сей день дружим, как ни в чем ни бывало, редко-редко, недоуменно вспоминая вечеринку с Хичкоком.

И Марсик залопотал, залопотал о судьбах художников, о Тулуз-Лотреке, который всегда к слову, и завел заморского господина к виновнику торжества. Чтобы убедился господин, что теперь уж без обмана. Отчим словно всю жизнь готовился к встрече, приободрился. Жилет вязаный напялил, кекс прошлогодний нарезал жирными ломтями - а ведь еще недавно болел по нисходящей. И тут у Марса волосы зашевелились - дедулька-то чересчур ожил и давай лепить горбатого про дочку-шалунишку с дружком, что балуются с его картинами, шутки ради выдают за свои, но что с них взять - молодежь... да, мол, мне и не жалко, лишь бы в люди показаться, а уж если и купят, так мне и так радость, а деньги с собой не унесешь - туда... Марс уже тыщу раз проклянул русскоязычие покупателя, но кто ж предположить мог, что настин батя - сущая бестия. Свернуть ему шею на глазах у гостя не представлялось возможным, соучастие, пусть даже пассивное, в насилии, наверное, противоречило его принципам. Хотя пока что все происходящее он воспринимал с ироничным воодушевлением. Ему нравилось. И отчим поймал настроение. Он и оправдывался перед Марсиком в том ключе: "Я специально. С картиной должна быть связана история, понимаешь? Легенда. Никто не пострадал, ведь, слышишь, марсианин?! Настюша тоже будет только рада и ничуть не расстроится, она умная девочка, поймет, что маленькая клевета ради большого блага. Уймись, давай выпьем за встречу". Выпили уже, сколько можно. Впервые Марсику не улыбалась перспектива дармового праздника. Все легко само собой завершилось. Шустрым оказался божий человечек. Его правда: разве повредит Насте разоблачение?! Чай не перед всем народом в исподнем выставили и секут по голым ляжкам. Всего лишь заокеанский мистер, который вот-вот отчалит в Новый свет, где относительно нас будет ходить вверх ногами, сплошное недоразумение в пределах ошибки, повод для маленькой досады. В конце концов пусть нечаянно, без благого умысла, но Марсик избавил подругу от бесплодной игры. Да может и ни к чему репетировать объяснения - не умная ли Настя девочка в самом деле, не утешилось ли ее самолюбие новым польским витком? Любить - любил, но долго у Марсика не получалось, заключение брака сродни переходу спортсмена в "профессионалы", выходу в тираж... сентенции сочиняются на лету, скоро сказка сказывается, по усам течет, да в рот не попадает. Отчим демонстрирует маккиавеллическую швыдкость. Вошел во вкус. Теперь он, пожалуй, и сам может себя продавать. Марсик лишнее накладное звено. А Настюша - просто лишнее. Все-таки она неродная. У него свои дети и даже внуки. Ее мать навсегда в дурке. И у нее начинает получаться... а ну как перегонит его, мэтра, почти Гогена? Значительные тоже опасаются - иначе они не елозили бы на своем троне, не болели ишемией, язвой, алкоголизмом. Да и с именами некстати путаница... лучше бы про Анастасию никто не знал. Но про нее слышали, не пропал даром скорбный труд. Слышали, разумеется, в узеньком кругу, но в нужном, Марсик постарался, по первости он старательный и удачливый. Вацлав уверяет Настю, что грех не воспользоваться проторенной дорожкой, пускай и кривой. Но Настя совсем плохая - честолюбие упало до нуля, ей плевать, что теперь не модно подполье, ее воспитывали так, что она обязана удачно выйти замуж, остальное - хобби, и о чем тут спорить. То есть она не говорит, но подразумевает. Хотя иногда и озвучивает "подразумения". Объясняет, что с Марсиком устала от "астральных" эмоций, от ревности и гордыни. Я бы с ней согласилась: даже захудалый романчик должен позволять собственнические страсти, как собака, снисходительная к щенячьим укусам, иначе он несъедобен. Декларации полной свободы меня лично тоже раздражают, а Марс умело ими баловался и довел сноровку манипулировать до болезненного совершенства. Предлагал любовь втроем, вчетвером плюс-минус бесконечность в то время, как мы, идиоты, фыркали в сторону "неразлучников". Все это оперетта, блеф с баттерфляем, пока не попадется на глаза. На мои глаза, к несчастью, я - свидетель конфуза, коего распирает от справедливого возмездия. Настя плачет на кухне (какой кухне?! Как там оказалась я? Фантастика. Наверное, для сюжета) На глупости можно было бы отчебучить что-нибудь в отместку в духе анекдота про "члены моего кружка", - ан нет, кролик не мстит удаву. Я раздумывала, что лучше сказать - "на самом деле он очень тебя любит", "все пьяные", "пойдем развлекаться в другом месте", "Марс просто назло, понарошку, он брезгует ими, знаешь что он про них расказывал??? Что там у одной половые губы как уши у слона!" (он правда мне такое рассказывал, не помню только точно, о ком шла речь, но не все ли равно). Я бы обязательно расшевелила настин упавший тонус одним из тех общепринятых клише, если бы она не указала мне неопределенным жестом на дверь и если бы она не была столь далека... В сущности это тоже самое, что поведать про "уши слона" Маргарет Тетчер, к примеру, когда она задумалась о фолклендских (мальвинских) островах. И потом я понимаю ее (не Тетчер, а Настю). С Марсиком женские штучки не проходят, они что вода о масло. Отсутствие реакции на естественный раздражитель - не симптом ли из вацлавской книжки? А как прокомментировал бы любимый тренер по самбо? В евангелии должно быть обо всем, и даже об этом - пусть под неожиданным евангельским углом. Кому много прощается, тот сильнее верит, кажется так? И не только в бога. Нелепым, сутулым, неухоженным, щербатым, картавым - больше радости? Критерия нет, но если я читаю на тюбике "для нормальной кожи" - значит, не для меня. Прощение - это ведь не о грехах, это об ущербах, иногда врожденных. Если мне простят заячью губу, родимое пятно на щеке, жуткие волоски у соков, потеющие ладони, и даже "слоновьи уши", то простивших я буду любить вечно, как поет соул-любимица всех континентов У.Х.. А если я буду любить, то и на меня крокодил Гена найдется.