Собрание сочинений в десяти томах. Том седьмой. Храм согласия - Вацлав Михальский

– С удовольствием!

– Мари, ну что мне делать?! Шарль терпеть не может этого выскочку де Голля еще с тех времен, когда тот был адъютантом маршала, но сейчас де Голль фактически слово в слово повторяет по радио то, что мой Шарль давно говорил Петену, сразу…

– Антуан тоже недолюбливает де Голля.

– Ну и что? Все они его недолюбливают, а он прав, а мы в дураках! Все мы предатели! Предатели! Предатели! – Николь раз за разом все сильнее, все истеричнее ударяла себя ладонью по коленке, пока не разрыдалась.

Мария не утешала ее – это было бы слишком фальшиво. Фунтик стал жалобно подвывать. Она взяла его на руки и отнесла из гостиной под лестницу.

– Не вой, Фуня, и так с души воротит! Успокойся! Все. Сиди здесь. – Мария указала собаке пальцем на подстилку и возвратилась к рыдающей Николь.

– Умоюсь, – поднялась с кресла гостья. – Собака, и та перепугалась моей хари.

Николь долго была в ванной, а вернулась хотя и без слез и умытая, но от этого постаревшая еще сильнее.

– Наливай!

– Николь, мы уже выпили две бутылки!

– А тебе жалко для любимой подружки? – Николь натянуто улыбнулась, и ее большие карие глаза стали еще печальнее. – Не жадничай, тащи вино!

Мария принесла еще две бутылки.

– Другое дело! Мари, теперь я вижу, ты меня не бросишь.

– Не брошу. Можешь не сомневаться, – весело сказала Мария, вынимая штопором пробку, нижняя часть которой, как и полагается для хорошего немолодого вина, была окрашена в темно-розовый цвет. – Давай послушаем радио. Что там происходит?

– Не надо радио, – остановила ее Николь, – я слушала. Немцы прут к Москве. Неужели вы сдадите столицу?

– Если и сдадим, то это еще ничего не значит. В прошлом веке уже сдавали.

– Кому? – удивилась Николь.

– Французам.

– А мы воевали с вами?

– Дремучая ты у меня, Николь! – рассмеялась Мария. – Помнишь, у вас был император Наполеон?

– Хм, кто ж не знает Наполеона?! Я даже была в Доме Инвалидов, где его гробница.

– Вот ему и сдавали Москву, а потом вы сдавали нам свой Париж.

– Я что-то не слышала, – озадаченно сказала Николь. – Ладно, давай еще выпьем.

На третьей бутылке они хохотали в голос. Все им было смешно: и огонь в камине, и возвратившийся в гостиную Фунтик, и маршал Петен, и де Голль, и их собственные пьяные лица. Потом они, обнявшись, плакали, потом пели то русские, то французские песни, и Николь даже пробовала плясать, как в кордебалете марсельской оперетты. На четвертой бутылке их потянуло в сон. Так и не одолев четвертую, они уснули на широком диване, не раздеваясь и даже не сняв обуви.

Камин давно погас. Ночь за окнами стояла звездная, и золотые блестки, оправленные в белые венецианские рамы, казались не частью неба, а рукотворной, придуманной человеком картинкой.

Фунтик помаялся, помаялся, а потом ловко запрыгнул на диван и свернулся клубочком в ногах хозяйки. Так они и спали вповалку: пьяная губернаторша, графиня и трезвый, как стеклышко, их маленький страж с белой кисточкой на хвосте.

С 8 мая 1945 года весь мир ликовал, празднуя великую Победу, а в боях за Прагу все еще гибли победители и побежденные[19]. Подразделение полковника Папикова прибыло к месту новой дислокации рано утром 11 мая. Командование фронта оберегало госпиталь от любых возможных неприятностей: слишком дорого он стоил, с его будущей работой были связаны надежды на спасение многих человеческих жизней.

Госпиталь предстояло разместить в одной из пражских муниципальных больниц для бедных. Ираклий Соломонович Горшков не только приехал раньше своих сослуживцев, но и успел начать косметический ремонт здания. Где-то он раздобыл гашеной извести, синьки, кистей, нанял маляров-чехов, которым платил квадратными банками американской свиной тушенки, и в помещении уже заканчивалась побелка. Еще вчера обшарпанные, пропитанные лекарствами и затхлой плесенью стены и потолки палат вкусно пахли известкой и сияли подсиненной белизной.

– Девочки! – радостно встретил медсестер и санитарок Ираклий Соломонович. – Пьять, шесть, десять девочки – вода есть, веники есть, мило есть, швабры есть, трапки есть – все у меня есть! После обеда заселяемся!

Александра с удовольствием откликнулась на призыв Ираклия Соломоновича: после бесконечно долгого сидения в машине (150 километров они проехали за шесть суток) хотелось двигаться, двигаться, двигаться! И мытье полов было для этого очень подходящим занятием. Александра с детства любила мыть полы, с тех пор, как мама начала брать ее с собой на уборку в Елоховский собор. Они уходили из дома затемно, чтобы к заутрене закончить работу вместе с другими женщинами, которые тоже убирали в соборе бесплатно, для души. Тусклый свет желтоватых электрических лампочек, шлепанье мокрых тряпок по серому каменному полу, гулкое звяканье ведер в пустом храме, короткие, вполголоса, разговоры между собой уборщиц, полутьма по углам, устоявшийся запах ладана и свечного нагара, густо натоптанная земля у каменной купели, где крестили раба Божьего Александра Пушкина, то, с каким рвением оттирала она пол вокруг купели, – все это Сашенька помнила всегда – и до войны, и на войне, и после войны. Мыть полы хорошо – сразу видишь свою работу, не то что гладить кофточки с оборочками, рюшечками, кружевами. Глажку Александра не любила и всегда гладила белье через силу, а полы мыла с удовольствием. Она точно знала: если плохое настроение – вымой полы, и хандру как рукой снимет. Александра давно заметила, что простым радостям душа радуется быстрее, чем многосложным.

Вот и сейчас она прошлась по палатам, где ее сослуживицы уже приступали к делу, и выбрала самый трудный участок – больничный коридор, покрытым слоем грязи и залитый известкой, которую чехи явно не жалели для русских братьев-освободителей. Да, тогда все вспоминали, что они братья-славяне, притом очень искренне и на полном серьезе. Маленькая колонна госпиталя втянулась в Прагу на рассвете, их не встречали ликующие толпы, как вчера наши танки, но дорога была засыпана цветами, по увядшим пионам, нарциссам, тюльпанам, по веткам сирени они и въезжали в освобожденный от немцев город. Такое не инсценируешь, такие встречи бывают только в порыве всенародного единодушия.

Коридор был широкий, между почти прогнившими половыми досками чернели щели в палец толщиной – больница для бедных, она и есть больница для бедных. Первым делом Александра заперла вход с улицы и оставила открытым вход со двора. Когда она вышла на крылечко с обкрошившимися бетонными ступенями, едва заметная глазу тень вдруг промелькнула из-за ее спины, и она почувствовала прикосновение чьей-то ладони – легкое, легкое, почти невесомое, но очень теплое – так обычно прикасалась к ней мама. Александра обернулась – никого за ней не было, ни единого человека. Но почему же так радостно дрогнула ее душа? Галлюцинации? Или нечто другое, неподвластное горизонтальной логике рацио?..

Ясный, солнечный день поднимался над Прагой. Предутренний туман быстро рассеивался, и с каждой минутой открывались все новые очертания прекрасного города, в котором ей предстояло прожить еще тринадцать месяцев, почти четыреста дней, увидеть Злату Прагу во многих подробностях и подружиться с чехами. В тот первый мирный год чешские хирурги постоянно приходили в их госпиталь с просьбами о консультациях, и им никогда не отказывали. Случалось Папикову с его помощницами Александрой и Наташей как оперировать чехов у себя в госпитале, так и выезжать на сложные операции в другие гражданские клиники города. В скором времени Прага стала для Александры Александровны городом ее самой сокровенной тайны, тайны, которую она могла доверить только маме, если бы мама была рядом…

Она положила у порога открытых настежь дверей мокрую мешковину, чтобы приходившие со двора натаскивали за собой поменьше грязи, и вышла с ведром к литой чугунной водопроводной колонке, стоявшей посреди больничного дворика. Люди во дворе работали споро, весело, буквально наперегонки друг с дружкой. Кто-то собирал в кучи мусор, другие налаживали мощную армейскую передвижную электростанцию на дизельном топливе – движок тарахтел, громко выхлопывал синие вонючие кольца дыма, а потом глох и его опять заводили, с прибаутками, беззлобно и яростно, заводили до тех пор, пока не наладили и он не запыхтел мерно, надежно. Слава богу, электропроводка в больнице была в целости-сохранности, оставалось только заменить перегоревшие лампочки. Электрики шутили: «“Да будет свет!” – сказал монтер и встал в очередь за керосином». Один из санитаров чинил обветшалый, покосившийся штакетник, а второй следом красил бурые дощечки яркой ультрамариновой краской, какой-то неземной, прямо-таки сказочной. И от этой покраски весь двор словно оживал на глазах, возвращался к новой, молодой жизни. Несколько человек разгружали студебекеры. Сам Папиков следил, чтобы никто ничего не уронил, не забыл в кузове, он тоже пытался что-то поднимать, но солдатики весело оттесняли его, не давали ему в руки ничего тяжелого – все знали, что у Папикова руки больше чем золотые. Было много беспричинного смеха, гвалта, лица людей сияли от удовольствия мирной работы в первый по-настоящему мирный день.