С русскими не играют - Отто Бисмарк

Я сказал ему, что если бы мы пожертвовали нашими отношениями со всеми остальными державами, чтобы упрочить союз с Россией, то при нашем открытом географическом положении мы бы оказались в опасной зависимости от России в случае, если Франция и Австрия резко проявят стремления к реваншу. Уживчивость России с державами, которые, как и мы, не могут существовать без ее доброжелательности, может иметь свои пределы, в особенности если учитывать политику князя Горчакова, напоминающую мне порой азиатские воззрения. Он часто позволял себе пресекать любое политическое возражение аргументом: «Император очень раздражен». На что я обычно отвечал с иронией: «Мой тоже!» Шувалов на это заметил: «Горчаков – скотина», – на петербургском жаргоне это понимается не так грубо, как звучит, это значит: «он не пользуется никаким влиянием». Тем, что Горчаков формально все еще ведет дела, он обязан только уважению императора к его возрасту и прежним заслугам. По какому поводу Россия и Пруссия могли бы когда-либо серьезно вступить в конфликт? Между ними нет такого вопроса, который мог быть достаточно важным поводом к этому. Я согласился с последним, но напомнил об Ольмюце и Семилетней войне [71]. Ссоры возникают и по ничтожным причинам, даже из-за формальных вопросов. Не только Горчакову, но и некоторым другим русским было бы трудно считать друга равноправным и обращаться с ним в соответствии с этим. Я лично не обращаю внимания на внешние формы, но теперешней России свойственны пока не только внешние формы, но и претензии Горчакова. Тогда я отклонил «выбор» между Австрией и Россией и рекомендовал союз трех императоров или по крайней мере сохранение мира между ними.

Тройственный союз, которого я изначально желал добиться после заключения Франкфуртского мира [72] и относительно которого я уже в сентябре 1870 г., в бытность мою в Мо, зондировал мнение Петербурга и Вены, представлял собой союз трех императоров, заключенный с перспективой присоединения к нему и монархической Италии. Союз этот имел своей целью ведение борьбы между обоими европейскими направлениями, прозванными Наполеоном республиканским и казацким, которая, как я опасался, в той или иной форме предполагалась. По нынешним понятиям я назвал бы их, с одной стороны, системой порядка на монархической основе, а с другой стороны, социальной республикой, в которой антимонархическое развитие медленно или скачкообразно снижается до тех пор, пока созданное этим нестерпимое состояние делает наконец разочарованное население стремящимся к насильственному возвращению монархических учреждений в цезаристской форме. Избежать этого circulus vitiosus (порочного круга) и постараться уберечь от него современное поколение или его потомство – вот задача, заслуживающая большего внимания у еще жизнеспособных монархий, чем соперничество из-за влияния на осколки национальностей, населяющих Балканский полуостров. Если монархические правительства покорятся шовинистским чувствам своих подданных, а не проявят понимания того, что сплотиться в интересах государственного и общественного порядка необходимо, то, боюсь, что предстоящая международная революционная и социальная борьба примет еще более угрожающие формы, при которых монархическому строю будет труднее победить. Самый скорый способ избежать этой борьбы я с 1871 г. искал в союзе трех императоров и в стремлении предоставить монархическому принципу в Италии возможность твердо опираться на этот союз. Когда в сентябре 1872 г. состоялось свидание трех императоров в Берлине, а затем, в мае следующего года, визиты моего императора в Петербург, в сентябре – итальянского короля в Берлин, в октябре – германского императора в Вену, я рассчитывал на прочный успех. Впервые эта надежда омрачилась в 1875 г. подстрекательствами князя Горчакова, сеющего ложь о том, что мы будто бы мы намереваемся напасть на Францию, прежде чем она оправится от своих ран. Во время люксембургского вопроса (1867 г.) я был ярым противником превентивных войн, т. е. таких наступательных войн, которые мы вели бы только на основании предположения, что впоследствии и мы должны будем вынести войну с лучше подготовленным неприятелем. То, что в 1875 г. мы сможем победить Францию, по мнению наших военных, было возможным, но не так уж вероятно было то, что прочие державы в этом случае сохранили бы нейтралитет. Если уже в последние месяцы до версальских переговоров [73] меня ежедневно беспокоила опасность европейского вмешательства, то видимая злоумышленность нападения, предпринятого нами только для того, чтобы не дать Франции прийти в себя, послужила бы желанным предлогом сначала для английских тирад о гуманности, а затем и для России – поводом обозначить переход от политики личной дружбы обоих императоров к холодной политике русских государственных интересов, сыгравших решающую роль в 1814 и 1815 гг. при определении французской территории [74]. С точки зрения русской политики, вполне возможно, что удельный вес Франции в Европе не должен пасть ниже некоторых пределов. Мне кажется, что эти пределы были достигнуты Франкфуртским миром. В 1870 и 1871 гг. в Петербурге, может быть, еще не с такой ясностью понимали это, как пять лет спустя. Во время нашей войны с Францией петербургский кабинет, думаю, едва ли мог предугадать, что после войны он будет иметь своим соседом столь сильную и сплоченную Германию. В 1875 г. я предполагал, что на берегах Невы уже царили некоторые сомнения в том, правильно ли было дать зайти событиям так далеко, не вмешиваясь в их развитие. Досаду, которую уже испытывали в то время официальные круги, сглаживали искренняя дружба и уважение Александра II к своему дяде. Если бы мы тогда пожелали возобновить войну только для того, чтобы не дать больной Франции оправиться, то после нескольких неудачных конференций для предотвращения войны наше военное командование, без сомнения, оказалось бы во Франции в том положении, которого я опасался в Версале при затягивании осады Парижа. Война закончилась бы не заключением мира с глазу на глаз, а на конгрессе, как в 1814 г., с привлечением побежденной Франции, а при той неприязни, которую к нам питали, быть может, опять, как и тогда, под руководством какого-нибудь нового Талейрана [75].

Еще в Версале я боялся, что участие Франции на Лондонской конференции по вопросу о статьях Парижского мира относительно Черного моря может быть использовано с такою же наглостью, какая наблюдалась у Талейрана в Вене, для того чтобы пристегнуть франко-германский вопрос к программе конференции. Поэтому, я при с помощью внешних и внутренних влияний воспрепятствовал участию Фавра в этой конференции, несмотря на обращения с разных сторон. Сомнительно, чтобы в 1875 г. сопротивление Франции нашему нападению на нее было бы таким слабым, как думали наши военные. Надо не забывать, что в договоре от 3 января 1815 г. между Францией, Англией и Австрией побежденная (и частично еще оккупированная неприятелем) Франция, изнуренная двадцатью годами войны, все же была готова выставить для коалиции против Пруссии и России 150 тысяч солдат немедленно и 300 тысяч позднее. 300 тысяч старых солдат, которые были в плену у нас, вновь вернулись во Францию. Наконец, сильная Россия в качестве союзника оказалась бы, конечно, не на нашей стороне, как в январе 1815 г., и не благожелательно нейтральной, как во время германо-французской войны, а возможно, и проявила бы враждебность у нас в тылу. Из циркулярной депеши, разосланной Горчаковым в мае 1875 г. всем русским миссиям, видно, что русскую дипломатию уже тогда провоцировали действовать против нашей мнимой склонности к войне. За этим последовали суетливые старания русского канцлера испортить наши (и в особенности лично мои) хорошие отношения с императором Александром. Эти старания проявились, между прочим, в том, что Горчаков через посредство генерала Вердера вынудил меня отказаться дать обещание нейтралитета в случае русско-австрийской войны. Тот факт, что после этого русский кабинет непосредственно и притом тайно обратился к венскому кабинету, опять-таки знаменовал такую фазу горчаковской политики, которая препятствовала моему стремлению к монархически-консервативному тройственному союзу.