Цена одиночества - Татьяна Харитонова

— А ты на руки ейные глянь. Разве это руки простой девки, к труду привычные? Вон ногти, какие, глянь, Петруха. Розовые, цветки какие-то намалеваны, картинки, как в книжке.

— Хватит рассматривать. — махнул рукой. — Что ты, девок не видал? Девка городская уже год. А город — сам знаешь, не то еще намалюет на ихнем брате. Вести её надо. Приказ.

— Да ведите уже. Достали болтовней своей. — Лера застегнула пуговку на платье. От взгляда Петрухи стало противно.

— Что-то ты сегодня покорная такая. Не узнать. Если что задумала — знай. Стреляю без предупреждения.

— Не пугай! — с вызовом уперлась руками в боки. — Пуганая. Я решила сама, что хочу к деду. Власти хочу помочь. Цацки эти, церковные, потир, кажется?

— Чудная ты и вправду. Но если власти помочь — молодец. Это правильно. Пошли.

Они зашагали по песку. Лера с Петрухой, за ними Митяй с винтовкой за плечами.

— Нам далеко? — спросила, вглядываясь вдаль.

— Слышь, Петруха. Глаза завяжи ей, забыл?

Петруха сдернул с Лериной головы косынку, крепко завязал её глаза.

— Молчать. Никаких разговорчиков. Шагай, знай себе.

Под ногами шуршал песок. Тапки были великоваты, сваливались с ног. Почувствовала прикосновение дула винтовки к спине.

— Иди! Переставляй ноги, а то я щас тебя ускорю! — заржали оба. Кто-то цапнул за подол платья. Развернулась, схватила в ладонь песка, швырнула по направлению громкого гогота.

— Эй! Малахольная! — взвизгнул, как молодой подсвинок Митяй. — Прямо в глаз попала! Пристрелю! — щелкнул затвор.

— Но-но! Успеешь еще! — Петруха выхватил у Митяя винтовку, а тот, поскуливая, пытался протирать слезящиеся глаза.

— Пассы в ладонь да промой!

Лера не слушала бабские причитания Митяя. Она шла вперёд, удивляясь своей решительности. Никогда за собой не замечала она такой внутренней силы и решимости. Песок сменился мелким гравием, а затем она почувствовала под ногами дорогу и запах дыма. Лера остановилась, сорвала косынку:

— Не могу дышать. Это что, горелым пахнет?

— Да сараюшку при церкви спалили! — Петруха поморщился.

— Сараюшку? Зачем? — Лера потёрла заслезившиеся от дыма глаза.

— Зачем, зачем. Для устрашения. Опиум для народа — зачем. Что с его? И церковь спалим, если што.

— Жалко. Конюшню, опять — таки, можно сделать. — Митяй снова цыкнул слюной.

— Конюшню, оно, конечно, можно и конюшню. А лучше, чтобы совсем ничего не напоминала. Свобода. Теперича кожный — сам себе господин, а не раб Божий. Хватит рабства. Господа мы теперича с тобой, Митяй! Что хотим, то и воротим. Девка — видишь? Не будет слухаццся — в оборот. Пусть послужит трудовому народу. Белая кость. Пошла! Что замерла?

Митяй на всякий случай сделал шаг назад.

— Слушайте вы, свободные граждане! От чего это вы хотите быть свободными?

— От рабства! — Митяй расхрабрился, сделал шаг вперёд.

— От совести своей! Знаю я, как эти революции делаются. Народ живет себе и не подозревает, что кому-то неймётся сделать революцию.

— Кому-то? — Петруха, словно лектор на трибуне, приосанился. — Большевикам! Они о трудовом народе радеют! Слышь! Платок на место! — завязал косынку на глаза, больно дернув за волосы.

— Да поймите вы, кто стоит за большевиками! — топнула ногой — тапок свалился. — Те, кому Россия покоя не дает своей силой. Разрушить надо Россию. Революция — хороший способ. Собрать толпу, вывести на площадь, дать денег, чтоб орали свои лозунги погромче. Те, кто работает, растит детей — не делают революцию. Им некогда. — Наклонилась, пытаясь нащупать тапок.

— Э! Пташка попалась нам контрреволюционная. Иди себе! Отставить разговорчики! Тапок надень, дура! — подцепил его дулом ружья, подбросил к Лериным ногам, поправил узел на косынке.

Лера похлопала ладонями по земле, нащупала обувку свою, надела.

— Ваши деды за эту землю — погладила ладошкой утоптанную колею — кровь проливали, а вы её загубите. Будет бурьян по пояс стоять. Будут ваши внуки по городам ширяться да пивом накачиваться.

— Ты чего, малахольная! Да мы за землю эту батьку расстреляем, если надо.

— Надо! Кому надо?

— Революции! Великой.

— Дура она, ваша революция. И вы дураки.

— Ну-ну! Разговорилась. Щас бы тебя к стенке за контрреволюционные разговорчики. И кляп в рот.

— Знаю ваши методы. Зальете кровью страну, выбьете всех, кто думает иначе.

— А как же? Неча думать иначе — заржали.

— Вот-вот. И к чему придете?

— Но-но! Подбирай выражения. К светлой цели придем. Тебе этого не понять, малахольной. О тебе же печёмся. Женщины станут полноценными членами коллектива. Нам на палитыфармации говорили.

— На чем?

— У, темнота! На палиты — фармации. Это беседа такая с умным человеком, который в политике разбираецца. Вы дитями связаны по рукам и ногам. Так вот — не будет этого. И вам свободу дадут. Детей, если надумаете родить — будут забирать в коммунистические детские ячейки, будут готовить граждан коммунизма.

— Детей забирать? Ужас, какой!

— У — дура тёмная! — ткнул дулом между лопаток — для вас всё делаецца. Для вашего, так сказать, блага. А вы — живите в свободе. Даже семьи не обязательно. Всё по любви, а не по обязаловке. Шагай, знай себе!

— Любви? А какая любовь у большевиков?

— Надоела мне Дуня, скажем — долой Дуню. Варька красившее девка — давай Варьку! Красота.

— Не долготерпит, не милосердствует?

— Э! Расстрелять её надо! Слышишь, что она балаболит? — Митяй раздражённо цыкнул слюной на дорогу.

— Да завсегда успеем. И попы ваши не будут о грехе макушку пилить. Хочешь такой жизни? Потир золотой найдешь — будет тебе такая жизнь. Попросишь хорошо — устрою.

— Не хочу. Я такой жизнью жила.

— Как это? — Петруха ошарашено остановился, почесал ухо, приподняв будёновку.

— Так, как ты говоришь. Так и жила.

— Проститутка что ли? Прости Господи.

— Нет. Нормальная.

— Дети есть?

— Детей пока нет. В ячейку детскую очереди такие, что не попадёшь туда.

— Ты точно малахольная. Пошла! Неча мне зубы заговаривать. О том, что я сказал — мечтай себе тихо и всё.

Петруха покосился на Митяя. Тот смотрел на Леру с опаской, набычившись, на всякий случай старался идти чуть в стороне. Круглые щёки его налились краской, стал заметен светлый пушок будущей бороды.

— Да глаза мне развяжите! Как идти то, если не вижу ничего.

— Ладно. Развязывай. Пришли ужо почти.

Лера сняла косынку, осмотрелась вокруг.

Они шли по улице. Дома со ставеньками прятались за заборами. У забора бродили куры. Огненно-рыжий петух вышагивал чуть впереди, грозно озираясь вокруг. Увидев конвойных, сверкнул бусинкой — глазом и принял вид ещё более воинственный.

Митяй сделал в его сторону шаг, передразнивая петушиный крик. И в ту же секунду петух бросился к нему, грозно распушив перья. Митяй испугался, вскинул ружьё — раздался выстрел. Куры в ужасе рассыпались вдоль забора, пытаясь протиснуться между досками во двор, застревали и орали еще громче. То, что осталось от петуха, лежало у ног Леры. Щиколотки и подол бабушкиного платья были забрызганы кровью. Петушиная голова подергивалась, билась о серую мягкую пыль дороги, чёрную бусинку глаза затянула белая поволока. Петух затих.

— Идиот! Бес-предельщик, безумец, бездельник, бестолочь! Чем тебе петух помешал? Тоже против советской власти? — Лера осторожно сделала шаг в сторону, оттирая кровь с забрызганной ноги.

— Против! Неча скакать на власть! — Митяй, в первую минуту растерявшийся от своего неожиданного выстрела, пришёл в себя и привычно заржал. — Пусть все знают, что будет с контрой.

— Супостат! Изверг, Ирод царя небесного! — Из калитки на улицу выскочила бабушка — маленькая, сухонькая, в коричневом платочке. Замахала кулачками, вцепилась в рубаху Петрухи, да так, что пуговица оторвалась и упала в пыль дороги.

— Оглашенная, пристрелю, как петуха! — Петруха с силой отбросил старушку от себя. Она, оступившись, упала, как сухая тростинка. Седые прядки волос выбились из-под платка. Лера бережно присела на колени рядом:

— Бабушка, больно? Где болит? Давайте, я вам помогу подняться.

— Сонюшка? Детка! А ты откуль тут? Нельга цябе тут. Бацюшку нашаго, отца Александра, забрали, ироды. Отца Иоанна забили. Храм чуть не спалили. — Бабушка заплакала, слезинка покатилась по иссушенной солнцем и годами кожей.

Лера гладила сухонькую спину. Бабушка была такой родной и близкой, словно знала она её много-много лет.

— Ничего. Всё образуется.

— И дзе яны найшли цябе, дачушка[4]? Ты ж у городзе? Дед о цябе жалиуся[5]. Была у яго перад арэстам. Пытала пра цябе. А ён:

— Не ведаю, Фотинья. Молюсь вось тольки. Что мы можем ещё, кроме как молиться о ближнем, если он далёко.

— Кончайте разговорчики. — Петруха постучал прикладом по плечу Леры. Вставай, девка. Вот и помолился дед твой. Увидит внучку драгоценную.

— Ой, кто жыве циха, таму жыць лиха! И цябе у каталажку? Цябе-то за што?