Планета матери моей (Трилогия) - Джамиль Алибеков

Сколько воспоминаний связано у меня с дядей Селимом!

В этот раз он крепко обнял и трижды торжественно поцеловал меня. Поздравил и мою расцветшую от удовольствия мать.

— Ну вот, а вы говорили, что он не осилит шоферскую науку. Попомните мое слово, пройдет совсем немного времени, и наш Замин станет лучшим водителем в районе. Несколько месяцев практики, и он будет сидеть за рулем как остроглазый ястреб!

От этих слов все, что я копил против него на сердце, бесследно растаяло, будто весенний лед.

— Смотри, братец, перехвалишь его. Ведь говоришь так только по доброте. Ты всегда любил моего озорника. А я хочу, чтобы у него характер переменился.

Я подхватил ее шутливый тон:

— И такое мнение обо мне у родной матери! Разве я хоть раз сказал чужой курице «кыш»?

Все мы весело рассмеялись.

— Иди сюда, нене[5], — позвал Селим бабушку Гюльгяз. — Сегодня такой счастливый день!

— Теперь соседка будет на автомобиле разъезжать, — сказала та, выглядывая.

— Ты про Зохру говоришь? — переспросил Селим, но его старая мать уже хлопнула дверью. — До чего же у нее характер стал сварливый, — пожаловался дядя со вздохом. — Причина, наверно, самая ничтожная: или курица вовремя не снеслась, или мышь попала в казан с молоком. Убеждаю: зачем дрожишь над всякой малостью? Разве я не зарабатываю вдосталь? — Внезапно он переменил тему: — Завтра пораньше зайди ко мне. Позвоню твоему начальнику: есть у них совсем новый грузовик, пусть тебе дадут.

Когда мы остались одни, мать сказала:

— Кажется, я поняла, почему Гюльгяз-арвад[6] на тебя дуется. Это все из-за женитьбы Селима. Ты заступился за девушку, и старуха не может тебе этого простить. Ей кажется, что чужая все в доме разорит, променяет на тряпки, а ее пинком выгонит. Видишь ли, у нее на примете была внучка сестры, а вовсе не Мензер.

— Мензер никогда дурно с нею не поступит, — упрямо сказал я.

— Да перейдет ко мне твоя боль! — сокрушенно воскликнула мать. — Не вмешивайся ты в их дела. Гюльгяз подсмотрела, как ты носил записки девушке, и теперь во всем винит тебя. Помни, сын, на будущее: между двумя друзьями будь мостом. Но никогда не встревай между мужчиной и женщиной. Слюбятся, сживутся — добро твое все равно не вспомнят. Зато если начнется в семье несогласие, скажут в один голос: «Пусть рухнет крыша на виновника!»

Я удрученно промолчал. Мать посчитала это согласием. А меня опять раздирало смятение: за что я невзлюбил старую Гюльгяз? Ведь она противится женитьбе сына. Или я в душе примирился с тем, что потеряю Халлы?..

В тот вечер, когда я, пьяный, пытался повидаться с нею, у нее действительно были посетители. Их лошади стояли на привязи у дерева. Подруга тайком рассказала мне, что к Халлы приезжал отец с кем-то еще. Мужские голоса звучали за дверью глухо, но у Мензер были заплаканы глаза, она с трудом сдерживала всхлипывания. Уже уходя, отец сказал от порога: «Завтра же собери вещи. Поедешь пока со мною на пастбище. А твой диплом получит и сохранит эта девушка. Какой тебе еще институт?! И так три года проучилась…» Халлы ответила: «Не вернусь в село. Останусь здесь работать». Отец стукнул по столу плетью: «Вы послушайте только эту негодницу! Я ее вскормил, а она хочет теперь швырнуть мою папаху в пыль, покрыть отцовскую голову бесчестием!»

— Когда они ушли, я стала утешать Мензер, — продолжала девушка. — Она горько рыдала, но не захотела сразу открыться. Я уж потом поняла, что происходит. За нее сватаются двое, и отец потребовал, чтобы одному из них она дала свое согласие. Один служит здесь в городе, он помог ей устроиться на учебу. Видно, хороший человек. Другой колхозный конюх, она называет его Табунщиком и считает недалеким. Но отцы прочили детей друг за друга еще с детства, а может быть, и до рождения. Вот, говорили, родится у меня сын, а у тебя дочь, обязательно их поженим! Должно быть, парень принял эту болтовню всерьез и возомнил себя женихом…

— Что же говорит Мензер? — нетерпеливо прервал я.

— Что не пойдет ни за одного из них. Лучше убьет себя. Я тогда спросила, а что, мол, за парень этот Замин? Как ты к нему относишься? В ответ ни словечка. Просила только передать: пусть простит, что уехала не попрощавшись.

Но это меня вовсе не утешило. Отвергая отцовских женихов, Халлы, видимо, отвергала и меня. Слова ее показались мне сухими и на редкость бессердечными.

Я уже распрощался со словоохотливой подругой Халлы, как она вновь окликнула меня. Сняла с пальца тонкий перстенек с бирюзинкой и протянула:

— Это тебе Халлы велела передать. Оставшиеся деньги она тоже вернет.

У меня разом пересохло во рту. Еле пролепетал:

— Какие еще деньги?

— Это уж лучше вам самим знать.

В моем мозгу лихорадочно металось: «Но я ей никогда не дарил кольца! Зачем же его возвращать? Или оно и деньги в придачу — за… бусы? О, Халлы! Ты разменяла любовь баш на баш, как рыночная торговка…» Моему горю не было предела. Пусть у каждого человека по два глаза, по паре рук и ног. Но сердце-то одно. Мое было безраздельно отдано Халлы. И вот я остался в одиночестве, как посреди пустыни. Как мне теперь жить?..

12

Близилась осень. Она еще не выжелтила полностью листьев, не все семена цветов упали в почву, не все птицы собрались к отлету. Только облака чаще тянулись по небосклону да белым занавесом опускались густые предутренние туманы. Осень большая привередница, ей нравится рядиться под весну. Может быть, поэтому отары задержались на горных пастбищах дольше обычного и пастухи не спешили с откочевкой?

С какой нетерпеливой тоской я ожидал ту осень. Вот уже и деревья поникли, словно больные, а Халлы не возвращалась. Откурлыкали журавли — ее не было. Степные травы, скучая по блеянию овец, запестрели поздними цветами — все покинули горы, но не Халлы!

Однажды я спросил у бабушки Гюльгяз:

— Почему дядя Селим не покрывает новый дом крышей? Близки холода.

Старуха тотчас запричитала:

— Бесчестный его отец, покинул сироту… Разве одному разорваться? Купил черепицу в горном селе, да все недосуг привезти.

— Пусть договорится с моим начальником, я съезжу после смены, ночью. Сколько раз потребуется, столько и съезжу. Скоро дожди пойдут, а дом без крыши.

Морщинки разошлись на старушечьем лице, но вдруг оно вновь плаксиво исказилось.

— Ах, малыш, я тебя не виню, хоть ты был им пособником. Еще молод, глуп. Родной сын вверг меня в пучину горя, вот что! Опозорил перед родней, хочет смешать мою кровь с кровью бесчестных…

— Да что произошло? — Я с трудом утишил стук сердца.

— Плохое случилось, бала[7], совсем плохое. Матери своей не говори, она меня осуждает. А за что? Разве я сыну желаю худого? О его судьбе пекусь. О аллах, как мне было тяжко его вырастить. Свадебное платье продала, чтобы накормить… А чем он мне отплатил? Мои слезные просьбы в одно ухо впускает, в другое выпускает.

— Да не может того быть, бабушка! Если меня мать даже на смерть пошлет, я и то ее не ослушаюсь. Дядя Селим вас любит, я знаю. Сейчас у него много работы, поэтому и приходит поздно. Хотите, я его разыщу? Привезу на своем грузовике? Вот скоро будет у вас новый дом…

— А зачем он мне? Я лучше в вашу лачужку переселюсь, лишь бы с беспутной девкой за одну скатерть не садиться. Распустила косы по ветру, мотается по району вместе с чужими мужчинами… Где же достоинство, где скромность молодой девушки.

Я сделал вид, что не понимаю о ком речь.

— Выходит, дядя Селим все-таки женится?

Гюльгяз-арвад повернула ко мне голову с такой яростью, что, наверно, едва не свернула себе шею.

— Смеешься надо мною, щенок? И ты с ними в сговоре? Не дам сыну благословения, так и передай. Для него новая родня слаще меда.

Я искренне поклялся ей, что ничего не знаю. Она не поверила, но все-таки притихла.

— Пусть сама стану камнем, — проговорила жалобно. — Неделя уже прошла, как лица его не вижу. Что он ест, что он пьет? Разве в городе понимают вкус настоящей пищи? Все покупное. Откуда денег напасешься? И к чему нам этот дом? Селиму давно городскую квартиру обещают, вот и жил бы там с кем хочет. А мне здешней халупы хватит.

— Не понимаю, — досадливо возразил я, — почему вы с моей матерью в один голос охаиваете городскую жизнь? Я тоже жду, когда над Дашгынчаем построят новые дома. Хочу там поселиться, а мать ни в какую!

Я осторожно перевел разговор на другое. Надо разведать о Халлы хоть что-то достоверное.

— Осень нынче стоит теплая, вот отары и не пригоняют с гор, — сказал без особого выражения.

Гюльгяз охотно подхватила:

— Хоть бы и вовсе там остались вместе со своим заведующим! Чтоб ему никогда от детей радости не видать, если сына у меня отнимает. Я ведь чего боюсь? Селим в его сетях запутается. Этот бесчестный нужных себе людей подкупает колхозным добром. Думаешь, ему черные брови у Селима приглянулись? Как бы не так! Он смекнул: породниться с таким человеком выгодно, его городские власти уважают. Тесть будет воровать, а зять покрывать чужие грешки… — Она схватила меня за полу. — Ради памяти твоего отца, рано покинувшего мир, ни слова никому об этом! Горе разрывает мое сердце, вот и выплеснулось. Селим ничего не должен знать. Задумал жениться — пусть женится. Аллах его благословит… Пожелай и ты ему счастья, бала!