Берцик. Новая жизнь - Татьяна Доброхотова

Обед в светлой, залитой солнечным светом столовой, оказался замечательным, кормили здесь знатно. Единственное, Берцику и маленькому корейцу приказали потом убрать за всеми, и они долго драили грязные столы, внутри помышляя о том, что посидеть на солнышке сейчас было бы приятнее. Остальных они потом нашли все так же сидящими на бревнах и травящих очередные байки о преимуществах службы здесь. Сейчас все внимали Бобби, который услаждал публику рассказом о, якобы, своем друге, что попал здесь, в Легионе в штрафбат:

– Вы все даже представить не можете, как там обращаются с людьми. Штрафбат – это самое страшное, что может с каждым случиться. Там никто не может устоять, там командиры – садисты и шизофреники. Только представьте, чтобы убрать территорию, всех ставят на колени в шеренгу, и мусор они подбирают зубами. Обедают там во время кросса, в одной миске смешивается первое и второе, и надо все быстро съесть, пока бежишь стометровку. Если не успел – сразу наказание. Могут привязать к столбу и оставить на целый день под солнцем без воды. Или к запястьем пристегивают сорокакилограммовые мешки с камнями, и дальше бежать надо уже с ними.

– Врешь ты все, – не выдержал флегматичный чех, – сам придумал, гонишь.

– Нет, друг рассказывал, клянусь, – но в глазах Бобби плясали смешливые чертики.

Так прошло два дня. Все время они проводили возле спортплощадки в безделье, словно это была не армия, а детский оздоровительный лагерь. Некоторые из них, чтобы не потерять физическую форму, начали бегать, подтягиваться, качаться. Остальные все также безмятежно болтали. Наряды на кухню или уборку в казарме теперь воспринимались с восторгом – все какое-то разнообразие.

На третий день после завтрака, наконец, что-то случилось – медосмотр. Это вызвало среди заскучавших парней подъем и ликование. Врачи осматривали каждого долго и придирчиво: травмы, позвоночник, зубы, зрение. Спрашивали об отношении к курению, алкоголю, наркотикам. Все, конечно, отвечали отрицательно, хотя, Берцик видел этот сам, многие втихомолку курили, прячась за углом казармы под навесом. Потом снимали кардиограммы. Несколько человек получили бумажки для дополнительных исследований – в Марсель. У румына оказался на спине огромный шрам, от левой лопатки до бедра. Врач отрицательно замотал головой, разразился негодующими восклицаниями. Но парень достал из кармана шорт какой-то документ и сунул доктору. Тот углубился в английские строчки, потом бросил бумагу на стол. Берцик заметил, что это было тоже медицинское свидетельство, где было сказано, что шрам получен в детстве, вследствие неудачного падения с качелей.

Сам Берцик тоже удостоился недовольного взгляда эскулапа. На вопрос о возрасте он ответил, как было в паспорте – тридцать четыре, но врача, кажется, не убедил, тот состроил такую гримасу, что видно было – не верит. Тонометр показал плохое давление – сто шестьдесят на девяносто пять, и Берцик внутренне сжался, окончательно уверенный в том, что его пошлют в Марсель или вовсе выпихнут за ворота. Но почему-то ничего не произошло. Врач просто кивнул на выход из комнаты. У его друзей все прошло удачно.

А вот следующий день оказался уже более насыщенным на дела. Тест на физическую подготовку. С утра погода не ладилась, солнце спряталось за серыми низкими тучами, сеял мелкий дождь, и ветер дул резко, порывами. Беговые дорожки разбухли от влаги, кое-где виднелись лужи. Бежали одновременно по двенадцать человек, наклеив на футболки номера своих дорожек. Бежать надо было столько кругов, сколько сможешь, с ускорением, показывая на каждом следующем круге время лучше, чем на предыдущем. Берцик выдержал шесть палье и повалился без сил на бревна. Но тут же был призван подтягиваться. Руки и ноги, казалось, налились свинцом, тело не слушалось. Его хватило только на двенадцать раз. Но и его молодые друзья – показали результаты не лучше.

Сегодня уже никто не хохмил и не веселился. С ужасом ждали следующего дня – психотесты, задания на коэффициент интеллекта, а потом будет решение, кто из них годен.

Вечером они ужинали в столовой, мечтая скорее добраться до казармы, когда в дверях появился шеф-капрал с двумя солдатами. В руках у него был список:

– Шесть человек – на выход! Вещи и документы получите в каптерки.

Среди незнакомых фамилий Берцик чуть не пропустил свою, из чужого паспорта, к которой еще не привык. Вот так. Получается все. Просто и обыденно его выкидывают за ворота как ненужную вещь. А он так много думал, готовился, искал свою судьбу в том, что происходит, выходит, ошибался? Опять не то и не там? Или он сам виноват в этом?

Его очередь за вещами уже подходила, когда в каптерку вбежал Адам, тоже с рюкзаком.

– А ты что здесь?

– Да я тут подумал, ну их, не хочу не пойми за кого воевать, дурак был. И тебя оставлять жаль, привык уже.

Кроме вещей они, к собственному удивлению, получили еще по сто евро, зарплата, оказывается, за пребывание в Легионе. Когда они выходили в ворота, навстречу им, внутрь, проходила новая группа парней, оживленно переговариваясь между собой. И Берцику вдруг что-то показалось, он сам даже толком не понял, что именно, словно он тоже имеет какое-то отношение к этим посторонним людям, хочет быть с ними.

– Русские, – прокомментировал Адам, – на наших койках спать будут. Пошли!

– Что дальше делать будем?

– Я возвращаюсь. А ты? – Адам внимательно посмотрел на друга.

– И я.

В Марселе они переночевали в той же гостинице, которую уже знали, и через два дня опять были в Варшаве, вновь остановившись там же, где и раньше. Приняли их тут как героев, заставив сто раз рассказать о каждой минуте, проведенной в Обани. Но была в этом во всем какая-то странность – круг замкнулся, вернув их точно в то место, откуда начинался, ничего не переменив в их жизнях. Как будто свершившись напрасно.

Деньги почти кончились, следовало искать способы где-то подработать хоть сколько-то. Поэтому однажды он опять появился на Рыночной площади, уже с новеньким мольбертом в руках. Пшемислав и Лех встретили его радостно, как родного. Похоже, они действительно проводили здесь все свои дни.

Сначала он смущался и волновался, когда к нему садились за портретом. Но очень скоро пообвык, и его карандаш легко, будто бы сам собой, скользил по листу бумаги. Портреты у него выходили чуть другие, не такие, как у всех остальных здесь. Женщины получались немного загадочней, чем в жизни, а у мужчин на лицах обязательно проступала какая-то собственная, особая индивидуальность. Выглядело это слегка странновато, подчеркнуто и непривычно, но именно из-за необычности его портретов, к нему частенько выстраивалась очередь из двух-трех человек, чтобы сесть на стульчик перед ним. Деньги за портреты получались, конечно, совсем небольшие. Но это было хоть что-то, можно было купить еду и самое необходимое.

Как-то в середине дня, когда он сидел среди художников, увидел на другой стороне площади Диту. Она медленно брела вдоль витрин магазинов, рассматривая выставленные за стеклом товары. Ее светлые волосы опять были распущены и мягким водопадом стекали вдоль спины, в руках – огромная летняя сумка с вышитыми на ней разноцветными бабочками. Она показалась ему такой родной, своей, что он чуть не побежал через площадь, чтобы немедленно оказаться рядом с той, кто частенько занимала его мысли. Но это было невозможно. Он сам запретил себе мешать ей. Зачем ей его проблемы, и то, что осталось в его прошлой жизни? Пока он может только мечтать, что когда-нибудь придет к ней совсем другим человеком. Полюбовавшись издали, он так и не осмелился подойти.

А Адам стал часто куда-то отлучаться, пропадать. Иногда даже он не возвращался ночевать, и Берцик ждал его, волнуясь, не случилось ли чего. К этому парню он чувствовал что-то, сходное с родительской привязанностью. Он даже переживал за него, беспокоясь, как бы не влип в плохую историю.

Когда Адам все-таки появлялся дома, пытался расспрашивать. Но тот только отводил в сторону глаза и что-то невнятно бурчал в ответ. Приходилось оставлять его в покое. Но сам продолжал волноваться.

Как-то постепенно, незаметно для себя он все больше сближался с Пшемиславом и Лехом. Художники оказались открытыми, совсем непритязательными людьми. С ними интересно было говорить и слушать. Они, кажется, знали все и обо всех в Варшаве, и охотно делились своими познаниями.

Уже был июль. Страшная жара обрушилась на город. Варшава стала какой-то сонной и пустынной. Сидя на рыночной площади, Берцику иногда казалось, что вокруг все движется, как в фильме, пущенном с пониженной скоростью, медленно, кадр за кадром. Даже в парках у реки не было прохлады. Растения все пожухли, уже не были такими зелеными, сочными, как тогда когда они гуляли здесь с Дитой. Удушающий зной напомнил ему даже Афганистан. Только виды вокруг были совсем другие.