Второе посещение острова - Владимир Файнберг

Ещё он сказал, что вечером, после того как мы с Люсей и Гришкой уехали от него, звонила из Афин Пенелопа, секретарша Константиноса, просила срочно разыскать меня и сообщить, чтобы утром, к десяти тридцати, я встретил в порту паром с материка и забрал у штурмана письмо.

Я взглянул на часы. Было начало девятого.

Что за письмо? От кого? Кто здесь, в Греции станет писать мне письма?

Через минуту я поймал себя на том, что подспудно всё время думаю о другом: моя боязнь, как бы не заболел Гришка, не заразился от матери, продиктована, прежде всего, боязнью не за ребёнка, а за себя! Испугался, что вместо того, чтобы наслаждаться морем, придётся торчать на вилле, обихаживать обоих.

По прибытии в «праксу» Никос тут же при помощи никогда раньше не виданного мною приспособления сделал несколько рентгеновских снимков моих челюстей и отправил меня дожидаться проявки в приёмную, где, к изумлению уже скопившейся очереди ранних пациентов, я обнял запыхавшуюся Марию, прибежавшую с судочками, в одном из которых был, как я понял, приготовленный по–гречески тушёный осьминог, в другом –голубцы с виноградными листьями.

— Она говорит: чтобы было на первое время что кушать! – перевёл Никос, появившись в дверях кабинета и приглашая меня вернуться.

Я наскоро передал Марии альбом, распрощался, договорился придти в гости и снова вошёл с судками в блистающий хирургической чистотой кабинет.

— Давай, Никос, вместе пообедаем этим, когда у тебя будет перерыв!

— Не будет. Садись в кресло!

— Зачем? Скажи, что там на снимках.

— Садись! Мало времени.

Когда я угнездился в кресле, он обвязал меня белоснежной простынкой, включил свисающую над моим лицом лампу, стал с помощью инструментов исследовать по очереди все зубы.

— Больно!

— Будет совсем нехорошо, – сказал Никос. – Все твои зубы капут, Владимирос.

Он шагнул к висящему на белой стене календарю с видами Греции, начал что‑то высчитывать. Потом снова подошёл, погладил по голове, сказал:

— Ты старик. Старый человек. Так должно быть в этот период жизни. Потому и сделаю тебе протезы! Выну всё, что осталось от твоих зубов, сделаю два протеза – верхний и нижний.

— Нет уж, Никос! Спасибо. Я приехал поплавать в море, отдохнуть. А не заниматься выдиранием зубов. Как‑нибудь протяну, – я сделал попытку сбежать с этой никелированной плахи, но Никос лёгким толчком заставил меня снова откинуться на спинку.

— Если буду каждое утро вынимать по два–три зуба, успею потом сделать слепки, отправить морем в лабораторию в Афины. Когда получим протезы, подгоню, и ты вернёшься в Москву к своей жене и дочери, как голливудский актёр.

— Никос! Ты и так устаёшь, полно пациентов. Зачем тебе это надо?

— Тебе надо! Знай, у нас такая работа стоит несколько тысяч долларов, а я сделаю гратис – бесплатно. Почему у тебя на лице трагедия? Сейчас сделаю фото. Будет тебе память!

Он достал из висячего ящика фотоаппарат. Я сидел ни жив ни мёртв.

…Ты этот снимок увидишь.

Потом он попрыскал на нижнюю десну из какой‑то прыскалки, отчего она онемела, всадил несколько уколов, впрочем, почти безболезненных, взял со стеклянного столика похожие на экспонат из музея пыток страшные клещи и, кажется, долото.

Я зажмурил глаза.

…Из «праксы» вышел, несколько пошатываясь. Без сдёрнутого, как оказалось, совсем сработавшегося «мостика» и трёх зубов.

Спускался к набережной, сплёвывал кровь во все попадающиеся по пути урны. Хотелось вернуться на виллу, прилечь или зайти в бар к Дмитросу, забиться за столик с чашкой кофе, придти в себя. Вместо этого я должен был торопиться в порт, чтобы получить письмо от Пенелопы.

«Наверняка, узнав о моём посещении дома Константиноса, поездке в рыбный ресторан совместно с его семьёй, вздумала поделиться своей любовной историей. Тем более, та женщина с треугольным лицом видела, как я соединял руки Константиноса и его жены…»

Большой белый корабль подходил к раскрытым, как объятие, белым волнорезам порта. Я шёл параллельно с ним вдоль набережной, понимая, что он ещё долго будет маневрировать, швартоваться.

Здесь же, вне порта, от набережной тоже отходило в синеву моря несколько причалов – для яхт, для рыбачьих мотоботов и ещё один, у начала которого одиноко стоял невысокий человек с шестом. Сверху шеста был прибит фанерный щит с объявлением на английском языке: «Грандиозная экскурсия! Гроты, острова. С заходом на остров Пиратов! Купание в заливах. Цена – 10 долларов».

Красный мотобот со стоящими на его палубе пустыми скамейками и спущенными на причал сходнями покачивался рядом.

— Янис! – сказал я, подходя. – Чао!

Он угрюмо взглянул на меня. Потом слабо улыбнулся, узнал, протянул руку.

У этого человека, явно страдающего сейчас от похмелья, я когда‑то действительно выгнал камень из почки.

— Нет туристов, – тут же начал он жаловаться. – Нет заработка. Идут мимо.

Я оглянулся. Вялые толпы туристов вместо того, чтобы, совершать грандиозные экскурсии, плелись по набережной, разглядывая витрины сувенирных магазинов, выставленные у баров красочные меню.

— Вундербар! – завопил я по–немецки. – Грандиозно! Экология! Романтика! Авантюра на острове Пиратов!

Несколько пар потянулись к нам.

— Когда отплываешь, Янис?

— В одиннадцать.

— Возьмёшь меня до Канапица–бич? Я там сейчас живу.

Янис кивнул. Он был уже занят. Его обступали любопытствующие туристы. Некоторые с детьми.

Я заторопился в порт. Прошёл в раскрытые ворота мимо стоянки автомашин портовых служащих. Ступил на широкий причал, к которому кормой пришвартовался паром. Из его чёрных недр навстречу мне выезжала крутящая своей огромной бочкой бетономешалка. Я посторонился, сплюнул в воду сгусток крови и увидел, как мальки серебристыми искрами кинулись к ней.

«Как же найти штурмана? – подумал я. – На таком большом судне их несколько…»

Но, видимо, я был достаточно точно описан. Стоящий у пассажирского трапа красавец–моряк в синей форме издали помахал мне письмом.

Я взял его. Оно было толстым, заклеенным. Прочёл на конверте надпись латинскими буквами: «Владимир Файнберг».

Письма в нём не было. Деньги. Греческие драхмы в крупных купюрах. В пересчёте по курсу валют – больше пятисот долларов.

Конечно же, это Константинос попросил Пенелопу переправить свой дар!

Только в этот момент до меня дошло, что Лося не дала мне денег на лекарства. Не на что было бы купить автобусный билет, чтобы вернуться на виллу. Но теперь он не требовался.

Я помнил, где находится «фармация». Свернул на улицу Папаиоанну, заскочил в аптеку с зелёным крестом, купил полоскание для горла, антибиотик в таблетках. И анальгин. Потому что действие заморозки кончилось, десна начала болеть.

Янис всё так же стоял у своего мотобота, продавая билеты. Увидев меня, указал на сходни.

Я поднялся на палубу. Там на скамейках сидело человек шесть туристов, не считая детей. Между прочим, и та самая англичанка, которая летела с нами в самолёте, тоже была здесь с ребёнком.

В пятнадцать минут двенадцатого, когда Янис уже поднимал сходни, подбежала ещё одна парочка. Он поочерёдно подал молодым людям руку, помог перескочить с причала на судно, и мы отплыли.

Выведя мотобот подальше от набережной, Янис позвал меня в рубку, передал штурвал, а сам довольно быстро поднял с обоих бортов гнутые металлические штанги, над которыми натянулся выгоревший тент.

Оказавшись в тени, пассажиры блаженно вытянули ноги. Кто уже попивал кока–колу из пластиковой бутылки, кто снимал кинокамерой то морскую даль, то тянущийся справа город.

Поперёк некоторых зданий на уровне балконов вторых этажей я увидел протянутые транспаранты с какими‑то лозунгами.

— Что это?

— Партия «Неос демократия». Плохие люди. Будут выборы. Зовут на демонстрацию. Ты ходишь в Москве на демонстрацию?

— Никогда.

— Я знал, что ты прибыл, – сказал Янис. – Дмитрос говорит: утром в параскеву пойдём на норд сайд.

Я вспомнил, что параскева – пятница.

— В параскеву, так в параскеву. Только не утром. Утром не могу, – я оскалился и ткнул пальцем в пустоту, оставшуюся от выдранных зубов. –Никос Михайлопулос. Дантист. Понимаешь? Мне надо принять лекарство. Есть вода?

Не отрываясь от штурвала, Янис указал на деревянный ларь, на котором лежал спасательный круг. Я снял его, откинул тяжелую крышку, увидел заткнутую тряпицей бутылку, тарелку с засохшими кусками сыра и несколькими маслинами.

В бутылке оказалось вино. Я запил им таблетку анальгина.

Рубка наполнилась треском. Громкий мужской голос делал какой‑то запрос по–гречески. Нетрудно было догадаться, что это рация, пограничники. Янис включил микрофончик, что‑то ответил.

   - Дмитрос говорит, — произнес он погодя, — один американец хочет тебя видеть.