Лица - Валерий Абрамович Аграновский

первого дня войны. Днем он видел отлично и, говорят, здорово дрался. А ночью слеп. Результат тяжелой контузии. Но моряки держали это в секрете даже от своего начальства. Лейтенант был добрым, храбрым и честным парнем, ребята его любили. Ночью они уходили все вместе, кто-нибудь вел лейтенанта за руку, и он шел, высоко поднимая ноги. Потом они оставляли его в укрытии где-нибудь на середине пути и на всякий случай с ним одного автоматчика, а сами шли дальше. Когда возвращались, заходили за ними, и по голосам он угадывал, кто больше никогда не пойдет в разведку. Васька Зинченко несколько раз лазал с ними на тот берег — упрашивал, и они его брали — и все это видел собственными глазами. «Артиллерия, не трепать языком!» — предупредили его моряки, и он пообещал: «Могила!» — и только нам рассказал.

Васька был человеком.

Погиб он зря. Как всегда, влез не в свое дело. Он часто отлучался из батареи на часик и даже на сутки, когда наступало затишье. Не умел сидеть без работы. Его брали с собой то разведчики, то саперы, то с обычной пехотной частью он уходил в бой. Капитан Белоусов не знал об этом, иначе Ваське было бы плохо. В тот раз он ушел с минерами. Было это под вечер, в дождь, — стояла осень сорок третьего года. Ребята пошли воровать чужие минные поля и ставить их себе. У нас тогда не хватало мин.

Не знаю, что там и как случилось и почему Васька Зинченко остался на ничейной земле, но он там остался, и у него были оторваны обе ноги. Он очень хотел жить, может, поэтому не потерял сознания. Приполз он под утро на одних культях. Губы у него были синие — он потерял много крови и еще от черники. Когда он полз, хватал губами чернику. Как раз в это время начался сильный бой, и мы не могли подойти к Ваське. С ним была Валя Козина, и он ей сказал: «Кончилась война, Валюша!» До медсанбата, если напрямик через топь, было три километра. Валя несла его на руках, как ребенка, но донести не сумела. Она была медсестрой, и при ней чаще, чем при любом из нас, умирали ребята. Валя сказала нам, что перед смертью Васька сильно плакал.

У него в Коломне жила мать. Я написал ей письмо от имени батареи. Мне почему-то всегда доставалось писать такие письма. А подробности мы от нее скрыли. Я знаю, что многие люди, потерявшие на войне близких, представляют себе их смерть красивой и обязательно легкой. И пусть представляют, им самим от этого легче.

Я совершенно не помню, как он выглядел. Прошло как-никак двадцать с лишним лет, а Васька был таким подвижным и мелькающим в глазах, что я могу только сказать, что он был черным, но сказать так — значит не сказать ничего. Вообще-то он был человеком без берегов. Так называл его Батя. Васькина служба в армии началась с зигзагов. Сначала он был поваром для начсостава, потом что-то натворил и уже на третий день службы топал через весь лагерь на гауптвахту, неся на себе полосатый матрац. У нас на губу ходили со своими матрацами. Когда его разжаловали, выяснилось, что по профессии он телеграфист и даже знает «бодо». А в полку как раз не было начальника военно-телеграфной станции. Назначили Ваську, хотя он был сержантом, а должность офицерская. По должности ему выдали кобуру, но пистолета по званию положено не было. И Васька полтора месяца гордо ходил с кирзовой кобурой, в которой лежала масленка. А потом началась война, и он добился назначения в полковую разведку. Мы распрощались с Зинченко на целых две недели. Когда он вернулся, за ним приползли слухи. Говорили, что его командиром оказался хитрец-лейтенант, с которым Васька поначалу ладил. И будто однажды они взяли сразу трех «языков», одного сдали в штаб, а двоих припрятали. И неделю жили как на курорте. Пошлют их на задание, а они в лес, дадут кругаля до своей землянки — и спать. Отоспятся, отправят в штаб одного из припрятанных, и снова курорт. На вторую неделю Васька «сезон» прервал и во всем признался. Хотели его отправить в штрафбат. Но тут выручил капитан Белоусов. Так Васька попал в наш расчет. И при первой же встрече Батя ему сказал: «Ну, мил человек, причаливай к берегу. Хватит плавать».

И Васька причалил.

Он здорово танцевал чечетку, даже достал доски для нашей землянки, чтобы получался стук. Он танцевал чечетку и пел при этом в нос: «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч…» А достать он мог не только доски. Все мог достать. Второго такого менялы, как Зинченко, я в своей жизни не видел. В жару он мог добыть кусок льда, в самый сильный голод — курицу, а когда мы погибали от вшей, притащил ящик мыла. Правда, странного: в каждом куске строго посередине была дырка. Оказалось — тол. Васька перепутал ящики. Помню, капитан Белоусов однажды пожаловался, что у нас не хватает одного орудия, а пришлют только через неделю. Мы тут же увидели, как Васькино лицо приняло «работающее» выражение, и капитан Белоусов даже погрозил ему пальцем: «Смотри у меня!» Не погрози он Ваське пальцем, через два часа мы имели бы пушку, чтоб не сойти мне с этого места.

У него в друзьях был весь Ленинградский фронт. Танкисты: «Вася, привет!» Девчонки из строительного батальона, добывающие для города торф (мы звали их торфушками): «Василь Петрович, а Надька-то по вас сохнет!» Дирижер военного оркестра: «Как поживаете, товарищ Зинченко?» — Васька помог ему обменять двадцать метров кумача на пять кларнетов.

Он был общительным и добрым парнем, и все, что он доставал, шло не ему. Товарищам. Курицу съели двумя расчетами. Штык подарил мне. Хром — Гусарову на сапоги. Батю постоянно обеспечивал чаем. А на его плюшевый диван мы клали раненых, больных и умирающих ребят.

Мне не забыть, как отбивал он чечетку поздно ночью после прорыва блокады, когда у ребят уже не было сил стоять на ногах, а мне как раз пришлось лежать на его диване. Васька так ненавидел фашистов и так ждал прорыва, а уцелеть при его характере было так трудно, что сегодня я рад хотя бы тому, что он дожил до того счастливого дня и почувствовал вкус победы.

Мы и сами были без водки пьяными.

В то утро был мороз. И туман, прорезанный солнечными лучами. И тишина. Такие бы утра не для войны, а для