Антигона - Анри Бошо

Этеокл искренне расхохотался:

«Какой трофей мы принесем с собой в Фивы! В следующий раз ты срежешь ему что-нибудь поважнее!»

Войско продолжало скандировать «Победа!», но никто не двинулся с места. Напротив, в войске Полиника с равным подъемом выкрикивали победу.

Пойдем ли мы снова в наступление? «Воины наши слишком устали, чтобы подвергать себя такой опасности, — ответил Этеокл. — Враг тоже обессилен. Мы стоим в тени, они — на солнце, жажда вынудит их покинуть свои позиции, на которых мы раскинем лагерь, чтобы отпраздновать то, что будут называть нашей победой. Впрочем, для Полиника это действительно поражение — ему придется отступить до Аргоса, а мы сможем вернуться в Фивы».

Как Этеокл и предполагал, войско противника, оказавшееся в более сложном положении, чем наше, отступило под прикрытием кавалерии, которой командовал сам Полиник.

Ночь мы провели на их бывших позициях. Этеокл опасался внезапной атаки кочевников, и поэтому стражу мы несли вместе. Жажда и лихорадка не давали нам сомкнуть глаза, и в конце концов я произнес:

«То, что сделал вчера Полиник, было безумием».

«Гениальным безумием, — отозвался Этеокл. — Мы уже почти одержали победу, а он переломил ситуацию».

«А ведь я мог взять его в плен!»

«Не печалься, Гемон, ты принудил его к отступлению. Не оказаться побежденным Полиником — это уже бесспорная победа. — Этеокл задумался, глядя на багряные угли догорающего костра. — Захвати ты его в плен, Гемон, — неожиданно заговорил он снова, — неужели ты думаешь, что я допустил бы, чтобы его в цепях отправили в Фивы и казнили там как предателя? Конечно, нет, — я помог бы ему бежать, потому что в действительности война идет не между ним и Фивами, а между ним и мной. Один из нас — лишний, но только другой может покончить с ним. Это жестоко… но это так».

Голос Этеокла звучал глухо, как будто он делал некое признание. Ночь была холодной, костер погас, и лица его мне не было видно. Я чувствовал, что страдания, которые лежат на его сердце, несоизмеримы со моими, потому что я страдал лишь от уязвленной гордыни. Во мне звучал крик отчаяния, которому Этеокл никогда не даст вырваться наружу, и, не зная, что предпринять, я стиснул его здоровую руку в своих ладонях. Это, кажется, принесло ему облегчение, потому что он глубоко вздохнул, потом еще и еще раз, и воздух отчаяния вышел из его легких.

«Полиник сейчас страдает так же, как я, — прошептал он. — Я увлек его в ночную тьму, больше я ничего не могу для него, никогда больше не смогу. С рассветом он засияет и заполнит мир своим смехом. Но я уязвил его, и теперь ему известно, что ночь существует и для него».

Этеокл умолк; вокруг нас стонали во сне раненые и поднимался ввысь глухой ропот войска, мучимого жаждой и кошмарами. Я так и не выпустил Этеоклову руку из своих ладоней, но когда сон сморил меня, против своей воли я оставил Этеокла один на один с его отчаянием. Я проснулся, почувствовав, что он высвобождает свою руку, — на небе пробивалась заря.

Этеокл оглядел горизонт, спокойный, неустрашимый, каким может быть только он.

«Труби побудку, Гемон, — прозвучала его команда, — проследи, чтобы все, что осталось от еды и запасов воды, было распределено справедливо. Затем, пока еще нет зноя, мы двинемся в путь. Дорога будет нелегкой: у нас слишком много раненых и слишком мало воды».

Обратный путь — с ранеными, которых мучила жажда, и с мертвыми, которых хоронили по вечерам, — был долгим. Тем не менее у Фиванских врат под приветственные крики толпы и под взглядами женщин оружие наше снова обрело блеск, и мы распрямили уставшие спины.

Я не знаю, Антигона, что еще обо всем этом думать. Представь себе, в то мгновение, когда Полиник сбросил меня с коня, я ненавидел его изо всех сил и в то же время я восхищался им. Мне, как и Этеоклу, хотелось бы походить на него, очень.

Я чувствовала, что это сражение стало для Гемона решительным испытанием, вернулся он совершенно другим человеком.

— Ты дома, Гемон. Этеокл и Полиник тоже живы. Нужно остановить это безумие, еще есть время, — только и нашлась я что сказать.

— Остановить этих самцов, Антигона, — со слезами на глазах и кривой усмешкой возразила мне Исмена, — равносильно тому, что ты поверишь, будто их член перестанет вставать при нашем появлении и что мы перестанем хотеть, чтобы продолжался этот опасный салют, которым они нас приветствуют.

VII. БАРЕЛЬЕФЫ

Мраморные обрамления дворцовых дверей, которые заказал мне торговец, закончены. Этеокл пришел взглянуть на них.

Для своей подруги Диотимии, — сказал он, — ты вырезала по дереву барельеф с Эдипом и Иокастой. К. говорил, что барельеф восхитителен.

— Как он увидел его в чаще леса?

— Клиос показал.

Меня растрогал этот поступок Клиоса, и Этеокл попросил меня вырезать два барельефа с изображением Иокасты.

— Почему два?

— Один — для Полиника, другой — для меня.

— Ты хочешь заключить мир с Полиником? — вспыхнуло во мне пламя надежды.

— Мне просто хочется, чтобы и у него, и у меня был такой барельеф на память.

Надежда погасла, а прозвучавшая просьба ужаснула меня.

— Вот уже десять лет, — пролепетала я, — как умерла наша мать, но рана так и не зажила. Как ты хочешь, чтобы я, одна среди вашей грязной войны, нашла в себе силы вновь вызвать нашу мать к жизни? И не один раз, а делать это целыми днями… даже месяцами, собственными руками, мыслями, своим собственным горем…

— Ты уже сделала это однажды в лесу для Эдипа, сделай это теперь для Полиника и для меня.

— То, о чем ты просишь, Этеокл, слишком тяжело для меня. Это выше моих сил… А два раза выполнять один и тот же барельеф просто невыносимо.

Этеокл не рассердился, но и не отступил:

— Это очень важно, Антигона, ты думаешь, что это выше твоих сил, но К. и Исмена так не думают. Мы поможем тебе.

Значит, они осмелились говорить об этом между собой без моего ведома, они хотели заставить меня, заставить мои руки. Это похоже на Этеокла и на мою драгоценную и опасную Исмену. Но К., Клиосов посланец, К., который любит и знает меня со всеми моими слабостями, знает гораздо лучше, чем я — самое себя. К. посмел думать, что у меня хватит на это сил. И почему Этеокл считает, что это так важно? Я была в замешательстве и решилась высказать это брату. Тот не сразу нашел, что ответить.

— Наша мать, — проговорил он в конце концов, — умерла, но осталась истинной царицей Фив. Ее жезлу все еще повинуются силы земли, предков и память самого города. Нехорошо мертвой править Фивами. Ни Полиник, ни я так и не смогли снять траур и восстановить царскую власть во всей полноте. Мне кажется, что образ нашей матери, исполненный твоими руками, освободит нас, выведет из-под власти Иокасты и позволит либо Полинику, либо мне править не для смерти, а для жизни.

— Если я сделаю эти барельефы, как Полиник сможет их увидеть?

— Я отправлю тебя к нему с его согласия.

— Но почему два?

— Барельефы будут разными, я не прошу тебя сделать Иокасту фиванцев или свою. Я жду от тебя Иокасту Полиника и мою. А они никогда не будут одинаковыми. Это неисчерпаемое различие двух Иокаст и их сходство сделали наши жизни такими, какими они стали. Их-то мы и должны увидеть в твоих барельефах, чтобы без колебаний исполнить свое предназначение.

— А если эта война разделит семью, Этеокл?

— Ни Полиник, ни я — Иокастины близнецы — ни от кого не примем царства, которое от нее наследуем. Один из нас должен завладеть им силой.

— А другой?

— Другой должен отказаться или умереть.

— Почему же ты не откажешься, Этеокл?

— Это властен сделать лишь Полиник, любимчик. Эдип понял это в Колоне, когда сказал: «Настоящему царю, как тебе, не нужен трон, чтобы царствовать».

— Полиник ничего не понял.

— Он понял бы лишь в том случае, если бы это было сказано нашей матерью. Он еще может понять с твоей помощью.

— Ты потому и просишь сделать барельефы?

— Только ты через них можешь заставить Полиника осознать то невероятное, непереносимое неравенство, что Иокаста создала между нами. Ты ведь тоже, Антигона, предпочла Полиника, и, значит, я имею право просить тебя исполнить барельефы. Это последняя возможность мира; Исмена и К. думают так же.

— Исмена и ты, может быть, просто ищете, как вовлечь меня в свои политические комбинации, но К. … если К. думает так же… Позови его.

Этеокл вышел из мастерской и вернулся вместе с К.

— Я действительно должна сделать это, К.?

Усмешка моего друга была исполнена странной теплоты:

— Ты ничего не должна, Антигона. Ты сделала достаточно того, что должна, с Эдипом, но… послушай…

Голос его поднялся на несколько верхних тонов — это еще не музыка, но уже — совершенство звуков. Дух мой проникся этими звуками, страхи мои стали рассеиваться, мышцы, сведенные судорогой, расслабились. Руки могут больше, чем я думаю, — я поняла это. Руки, мои бедные большие руки, они свободны, это та Антигона, которая сильнее другой, той, что управляет разумом, руки терпеливее, чем Антигона, израненная душа всегда готова удариться в слезы, руки же могут попробовать сказать «да».