Монастырские утехи - Василе Войкулеску

притворился дурачком. Он состоял при лошадиных хвостах, блюдя их чистоту, и прислуживал

за столом батракам стоя, точно боярам. Водку таскал им целыми ведрами. Ему дан наказ

смотреть во все глаза и в особенности слушать во все уши.

   Скороамбэ, подвязав седую бороду и волосы, подобрав благопристойную валашскую одежду,

снарядил телегу, запряжённую двумя молодыми бычками, погрузил на неё бочку цуйки и

полный бочонок уксуса и пригнал всё это к конюшне Яни. День и ночь сидел он там в своей

крытой телеге, набитой сеном, и, как паук, плел паутину вокруг тех, кто входил и выходил из

конюшни.

— Жду, что мне попадётся монах или медник... Вот и жалко терять здесь время,— заключил

Скороамбэ и поспешно вышел, пообещав подавать вести.

   Оставшись один, священник надолго задумался. И решил: нечего ждать от других известий.

   Давно миновала Малая Пречистая. Священник — теперь прямой, как свеча, в одежде

липованина, метёлка бороды подстрижена и подкрашена в золотисто-жёлтый цвет, за спиной

сеть — смешался с толпой бродяг и рыбаков Галаца. Ночи проводил он в землянке, скрытой в

полях созревающей кукурузы, волны которой с трёх сторон наступали на город, готовые

поглотить его.

   Там, растянувшись на земле и подложив руки под голову, он глядел в небо — как кружатся в

хороводе звёзды, и задремывал поздно, завидуя сну казака, забившемуся, вроде барсука, в

землянку.

   Утром и вечером он держал путь к телеге валаха, где не спеша выкушивал стопочку водки или

наполнял штоф сливовым уксусом для мамалыги с варёной рыбой.

   От эдаких мучений и от ожидания его одолела болотная лихорадка и трясло каждые два дня с

такой силой, что зубы у него стучали, как костяное било. Он дрожал мелким бесом, но думал о

том, что все его страдания окупятся сполна.

   Скороамбэ напал на след Амоашея. Парнишка из конюшни выведал, что там втайне готовятся

принять дорогую лошадь. Петля затягивалась. Однажды ночью, когда подвыпивший казак в

сотый раз объяснял, как он вырастил Мурада — холил и лелеял его больше, чем царевича во

дворце,— глядь: перед ним откуда ни возьмись Скороамбэ. Он узнал, что старший конюший

получил от Яни приказ подвести на заре к его крыльцу коляску в сопровождении двух

вооружённых конюхов верхами. Это поведал сам конюший батракам за стаканчиком цуйки:

ему, сказал он, грек открыл, что должен встретиться с одним купцом для покупки жеребца... Но

застенчивый купец не хотел вводить свой товар в город. Он просил разрешения встретиться за

городской чертой на скошенном кукурузном поле, у бывшего турецкого редута. Уговорились

быть там на восходе солнца. И чтобы конюший вместе с двумя верховыми попридержал купца,

если у того возникнут иные намерения.

   Из того, что сказал конюший — как это передал парнишка,— для Скороамбэ стало совершенно

ясно: конокрад уговорил грека принять коня вдали от людских глаз. У него не хватило

смелости привести скакуна в город даже ночью. Может быть, чувствовал слежку.

   С другой стороны, Яни не пошёл бы на сделку, кабы речь не шла о коне, по которому он

сохнет, то есть о белом Алкионе.

— А деньги? — вымолвил священник.

— Про это парнишка ничего не знал. Думаю, грек привезёт их.

— Но если по дороге его ограбят разбойники? — И батюшка, прикрыв один глаз, заговорщически

пожевал бороду.

— Тогда упустим жеребца, — возразил Скороамбэ.— А так захватим и коня, и грека, и

хозяйскую награду за голову Амоашея.

   Святой отец успокоился.

— Молодец, Скороамбэ... Ты весьма осмотрителен. А я в одних лошадях смыслю, в людях

же ошибаюсь,— закончил он, лукаво вздыхая.

   Но втайне подумывал, хорошо бы избавиться и от русского, и от боярина и, вырвав скакуна из

когтей конокрада, оставить его себе.

   После торопливого отъезда Скороамбэ священник всю ночь провёл как на угольях, терзаясь

тревожными мыслями. Мучительно пытался он себе представить, как встретятся грек с

конокрадом, и не мог. Кто кого надует?

   Он так и видел Яни в пролётке с мешком денег, зажатым в ногах. А Амоашей? Верхом на

жеребце или держа его под уздцы? И как его передаст? То есть как произойдет обмен? Грек

протянет конокраду деньги. Но как тот вручит греку лошадь? Ведь разбойник может, сидя

верхом, схватить деньги и дать дёру. Три скачка — и он уж далеко, а Яни остался с носом... До

Яни ему какое дело — он о себе думает. Значит, непременно нужно, чтобы конокрад вначале

спешился... И священник ужаснулся глупости грека.

   Но он всё возвращался к тому же. Может быть, грек, как человек осмотрительный, потребует,

чтобы до начала торга коня передали в руки его людей, и только потом отсчитает деньги. Здесь

поповские мысли окончательно смешались, и он просто не знал, как разрешить эту путаницу.

Но быть может, слуга удержит коня, невзирая на его норов?

   Батюшка поочередно влезал в шкуру каждого — то конокрада, то грека, мучительно пытаясь

предугадать их мысли, чтобы знать, как защищать их интересы в этом столкновении. Он

мысленно поучал их, какие меры должен принять каждый, дабы не быть обманутым и,

наоборот, провести другого. Потом, оставив их в покое, вернулся к себе и к русскому.

Предположим, что Яни купит скакуна. Как заполучить его у грека прямо там, на месте? Казак

поручился, что ему не понадобятся ни люди, ни оружие, ни даже петля. Только бы это оказался

его Мурад — казак у дьявола его вырвет, не то что у человека. А он как идиот... Послушался

этого дурня! Даже не задержал Скороамбэ... И всё — тут он себе признался — одна жадность.

Теперь он видел, какие совершил ошибки: грек уведёт у него добычу из-под носа. И ещё до

наступления темноты погрузит её на корабль и увезет в Стамбул. Что ещё может придумать

Маргиломан?

   И снова его охватила дрожь: а если конокрад знает, что за ним идут по пятам? И сам напал на

их след? Может, даже через Скороамбэ, может, тот подкуплен? И, стакнувшись с Яни,

расставил ему капкан, как Эгону? В конце концов, в сделке между греком и конокрадом нет

ничего удивительного. Один берет деньги, другой — скакуна. Если Яни продаст конокрада

властям, то потеряет лошадь, та попадет тогда в руки боярину. Значит, ему нет смысла быть

нечестным. Амоашею, таким образом, нужно избавиться от скакуна, который поработил его, и

снова выйти на белый свет — к новым делам и наживе. Между ними стоял единственный

недруг — он, священник... Может, они сговорились его уничтожить! До самого рассвета

батюшка не сомкнул глаз — так мучали его тревожные мысли. На заре он порядком помаялся,

пока очухался казак, который спал как убитый...

   Рассвет застал попа с русским в высокой и густой, как завеса, кукурузе; и вдруг они увидели

коляску грека: убранная с истинно восточной роскошью в золото и пурпур, она въезжала в

район укреплений. На козлах, кроме кучера, сидел конюший, а два гайдамака с карабинами

скакали по обе стороны.

   Немного погодя зашуршала кукуруза и с противоположной стороны выскочил на белом коне

Амоашей, держа рядом на поводке другую лошадь. Поп подтолкнул локтем русского — мол,

что это? Русский вытаращил глаза. Он ожидал, что его любимец переменился. Такого он и не

мог себе представить. Конокрад не посмел коснуться коня. Не решился осквернить его красоту.

Свет играл на его гордой белизне, как на мраморе. Не долго думая русский засвистел своего

казачка, с которым обошёл — как со сказочной разрыв-травою — страну вдоль и поперек.

   Белый жеребец под конокрадом вдруг остановился как вкопанный, навострил уши, задрожал и,

вытянув шею в направлении зова, ответил долгим ржанием. Он ждал, весь устремившись на

звук. Все повернули головы. Конокрад, заподозрив ловушку, схватил поводья зубами,

раскорячил ноги, вонзая шпоры, и потянулся за пистолетом. Но не успел его выхватить: из

кукурузы выскочил казак и одновременно послышался по-русски окрик: «Стой!» Конь застыл,

как белая скала, не сводя глаз с хозяина. Напрасно конокрад вонзал ему в бока шпоры. Теперь

ни одна сила в мире не могла сдвинуть его с места.

   Русский облегчённо вздохнул — словно гора с плеч — и выкрикнул новый приказ. Конь

вздрогнул. И прежде чем конокрад спешился, Мурад рухнул на землю, подмяв под себя левую

ногу всадника. Все, даже стоявшие далеко, слышали, как хрустнула кость.

   Ещё один приказ хозяина — и жеребец вскочил, оставив конокрада на земле.

   И тогда казак, обезумев от радости, крикнул: «Мурад!», а конь, словно желая обнять его, встал